Титан. Теодор Драйзер

стями освоения дальнего Запада. Филадельфия больше не привлекала его. Хотя теперь он был свободен и богат, но оставался скандальной фигурой для лицемеров, неприемлемой в светских и финансовых кругах. Ему придется прокладывать путь в одиночку, без чьей-либо помощи, пока бывшие друзья будут издалека следить за его карьерой. С мыслями об этом он собрался в дорогу, а его очаровательная возлюбленная, которой исполнилось двадцать шесть лет, приехала на вокзал, чтобы проводить его. Каупервуд с нежностью смотрел на нее; для него она была средоточием особого рода женской красоты.

      – До свидания, дорогая, – он улыбнулся, когда звонок известил о скором отправлении поезда. – Мы с тобой скоро выберемся отсюда. Не грусти. Я вернусь через две-три недели, либо сообщу, что ты можешь приехать ко мне. Я бы взял тебя с собой уже сейчас, но сначала нужно провести разведку местности. Мы найдем подходящее жилье, а потом ты увидишь, как я решу вопрос с нашим положением в обществе. Тучи не всегда будут ходить над нами. Я получу развод, мы поженимся, и дела пойдут на лад. Деньги помогут это сделать.

      Он смотрел на нее невозмутимым и проницательным взглядом, когда она положила ладони ему на щеки.

      – Ох, Фрэнк, – воскликнула она. – Я буду так скучать по тебе! Ты – это все, что у меня есть.

      – Через две недели, – он снова улыбнулся, когда поезд пришел в движение. – Я вернусь или пришлю телеграмму. Будь хорошей девочкой, моя милая.

      Она проводила его обожающим взглядом, – жертва любви, избалованное дитя, любимица семьи, пылкая, влюбчивая, исполненная той энергии, которая так притягательна для мужчин, – откинула головку с прелестными рыжевато-золотистыми локонами и послала ему воздушный поцелуй. Потом она пошла прочь широкой плавной походкой, заставляя мужчин оглядываться на нее.

      – Это она! – обратился один станционный служащий к другому. – Это дочь старого Батлера. Бог ты мой! Разве мужчина может желать чего-то лучшего?

      Это было той данью, которую страсть и зависть неизменно отдают здоровью и красоте. Той осью, на которой вращается мир.

      До этой поездки Каупервуду никогда не приходилось бывать западнее Питтсбурга. Какими бы блестящими ни были его невероятные коммерческие авантюры, они почти исключительно находились в пределах косного и благоразумного мирка Филадельфии с его изощренной кастовой системой, претензиями на общественное превосходство и традиционное лидерство в коммерческой жизни Америки, консервативным богатством, слащавой респектабельностью и всеми вкусами и предпочтениями, которые с этим связаны. Каупервуд помнил, как он едва не покорил этот уютный мирок и не присвоил его святыни, пока не наступил крах. Он почти добился своей цели, однако теперь он стал Измаилом[1] и бывшим преступником, хотя и миллионером. Но подождите! Это гонка для проворных и битва для сильных, снова и снова повторял он себе. Он еще испытает мир на прочность и постарается выжить под его пятой.

      Чикаго наконец замаячил перед Каупервудом на второе утро. Он провел две ночи в аляповатом пульмановском вагоне, который тщился возместить неудобства путешествия изобилием бархатной обивки и перекрученного стекла, когда стали появляться первые аванпосты столицы прерий. Соседние пути разветвлялись и становились все более многочисленными, телеграфные столбы обрастали поперечинами и густой паутиной проводов. Где-то вдали тут и там виднелись отдельные дома, где жили предприимчивые люди, построившие себе жилье так далеко, чтобы воспользоваться скромными, но определенными преимуществами, которые принесет неудержимый рост города.

      Местность была плоской, как стол, с чахлыми кустиками бурой прошлогодней травы, слегка колыхавшимися под утренним бризом. Внизу едва проступала новая зелень как знамение приближающейся весны. По какой-то причине ясный воздух скрывал очертания города за легкой дымкой, словно мужу, застывшую в янтаре, и придавал ему трогательное художественное изящество. Уже будучи преданным любителем искусства, стремившимся разбираться в его тонкостях и глубоко сожалевшим об утрате своей коллекции, собранной в Филадельфии, Каупервуд ценил любые красивые проявления природы.

      Количество железнодорожных путей увеличилось. Здесь собрались тысячи грузовых вагонов с всех концов страны: красные, желтые, голубые, зеленые и даже белые. (Насколько он помнил, в Чикаго заканчивалось более тридцати железных дорог, как будто на краю света.) Низкие одноэтажные и двухэтажные домики, по виду недавно построенные и часто некрашеные, были уже закопчены и покрыты пятнами сажи. На переездах, где ожидали неторопливые вагоны конки и двухместные коляски с грязными колесами, он замечал, что улицы были ровными и немощёными, в то время как тротуары ритмично поднимались и опускались, где через короткие лестницы с настоящими помостами перед домами, где через длинные доски, уложенные прямо на пыльный грунт прерии. Что за город! Вскоре показался рукав маленькой и грязной, но кичливой и оживленной реки Чикаго с массой пыхтящих буксиров, маслянистой темной водой и высокими красными, коричневыми и зелеными башнями зерновых элеваторов, огромными черными угольными доками и желто-бурыми складами пиломатериалов.

      Здесь кипела жизнь, и он моментально

1

Имеется в виду изгнание библейского Измаила (Ишмаэля) с матерью в пустыню Фарран (прим. пер.).