Сумасшедшая площадь. Борис Ветров

и спортивные штаны, и мы, решив попить чаю (вы замечали, что после прихода из гостей всегда хочется есть?), усядемся у телевизора. Вот только дома не было халата для Алены. А у меня не было спортивных штанов. Дома я носил ставшие мягкими от десяток стирок камуфляжные брюки. У меня был запас униформы после работы на прииске. И телевизора у меня тоже не было. И еды. В холодильнике лежала пара кочанов пекинской капусты, несколько апельсинов, стояла начатая банка кукурузы. Еще был сок, и минеральная вода. Плюс остатки коньяка в буфете.

      Не было обычной неловкой сутолоки в прихожей, которая всегда возникает в таких случаях. Алена легко сбросила мне на руки шубку и прошла в гостиную. Она сразу оказалась у пианино, и коснулась его ладонью, как щеки старого живого существа.

      – Nun, da bist du… – сказал она. Я не понял, на каком языке это было произнесено. И не хотел мешать расспросами. Я понял, что Алену надо оставить одну. Я ушел в кухню, открыл форточку, и впервые за день закурил. Из комнаты послышалась музыка. Это был «Вальс конькобежцев» Эмиля Вальдтейфеля. Почему-то все, кто слышали эту легкую скользящую музыку, думали, что это Штраусс.

      Вальс смолк после двенадцати тактов. Алена вошла в кухню. Увидев, что я курю, она принесла сумочку, и достала жестяную блестящую коробочку, а из нее – сигарету темно-вишневого цвета, и сама прикурила от своей зажигалки. Я не успел ее рассмотреть. И опять нам не надо было слов. Круг событий замыкался. Оставалось совсем немного до полного смыкания тонкой, почти невидимой линии. Мы оба находились внутри.

      – Удивлен? – спросила Алена. По кухне разливался запах миндаля. Также пахло и в такси.

      «Неужели она так долго ждала меня, что успела выкурить сигарету?» – подумал я.

      – Нет.

      –Хорошо. Наверное, тебе не надо говорить, что бы ты ни о чем не спрашивал?

      – Не надо.

      Ален коротко сжала мою ладонь. Затушила сигарету в старой хрустальной пепельнице.

      – Покажи мне спальню. Статуэтку.

      Алена погладила статуэтку, так же, как и пианино.

      – Du bist dazu bestimmt, mich zu überleben, – тихо сказала она. Я уже понял, что это немецкий. И смог понять только то, что кто-то кого-то должен пережить.

      – Но почему ты? Почему именно ты? – она так резко повернулась ко мне, что я отшатнулся. Глаза Алены стали совсем темные, зелень в них лишь угадывалась, когда на лицо падал свет верхней лампы.

      – Я не знаю. И если честно – пока не все понимаю.

      – Ничего. Это не главное.

      Алена обходила квартиру. Она касалась каждого предмета мебели, каждой вещи. Иногда она шепотом что-то говорила, и это был не русский язык.

      – И все-таки, я думаю, что ты здесь уже была. И даже жила.

      И опять резкий поворот, и ее холодные пальцы сжимают мои губы.

      – Пожалуйста! Не надо.

      Алена села на диван и стукнула по выпуклой тугой поверхности кулачком. Диван привычно зазвенел басовыми колоколами. Алена улыбнулась.

      – Ты боишься меня? – спросила она.

      – Нет. Путь все идет, как идет.

      – Gott sei dank! – облегченно улыбнулась она.

      Я