Золотая роза. Заметки о писательском труде. К. Г. Паустовский

тоски.

      В стихах и неясном волнении прошла большая часть моей бедной и, по существу, довольно горькой молодости.

      Вскоре я бросил писать стихи. Я понял, что это мишура, цветы из хорошо раскрашенных стружек, сусальная позолота.

      Вместо стихов я написал свой первый рассказ. У него была своя история. О ней я расскажу в следующей главе.

      Первый рассказ

      Я возвращался на пароходе по Припяти из местечка Чернобыль в Киев. Лето я прожил под Чернобылем, в запущенном имении отставного генерала Левковича. Мой классный наставник устроил меня в семью Левковича в качестве домашнего учителя. Я должен был подготовить генеральского сынка-балбеса к двум осенним переэкзаменовкам.

      Старый помещичий дом стоял в низине. По вечерам курился вокруг холодный туман. Лягушки надрывались в окрестных болотах, и до головной боли пахло багульником.

      Шалые сыновья Левковича били диких уток из ружей прямо с террасы во время вечернего чая.

      Сам Левкович – тучный, сивоусый, злой, с вытаращенными черными глазами – весь день сидел на террасе в мягком кресле и задыхался от астмы. Изредка он хрипло кричал:

      – Не семья, а шайка бездельников! Кабак! Всех выгоню к чертовой тетке! Лишу наследства!

      Но никто не обращал внимания на его сиплые крики. Имением и домом заправляла его жена – «мадам Левкович», – еще не старая, игривая, но очень скупая женщина. Все лето она проходила в скрипучем корсете.

      Кроме шалопаев сыновей, у Левковича была дочь – девушка лет двадцати. Звали ее Жанна д’Арк. С утра до ночи она носилась верхом на бешеном караковом жеребце, сидя на нем по-мужски, и разыгрывала из себя демоническую женщину.

      Она любила повторять, чаще всего совершенно бессмысленно, слово «презираю».

      Когда меня знакомили с ней, она протянула мне с коня руку и, глядя в глаза, сказала:

      – Презираю!

      Я не чаял, как вырваться из этой оголтелой семьи, и почувствовал огромное облегчение, когда наконец сел в телегу, на сено, покрытое рядном, и кучер Игнатий Лойола (в семье Левковичей всем давали исторические прозвища), а попросту Игнат, дернул за веревочные вожжи, и мы шагом поплелись в Чернобыль.

      Тишина, стоявшая в низкорослом полесье, встретила нас, как только мы выехали за ворота усадьбы.

      В Чернобыль мы притащились только к закату и заночевали на постоялом дворе. Пароход запаздывал.

      Постоялый двор держал пожилой еврей по фамилии Кушер.

      Он уложил меня спать в маленьком зальце с портретами предков – седобородых старцев в шелковых ермолках и старух в париках и черных кружевных шалях.

      От кухонной лампочки воняло керосином. Как только я лег на высокую, душную перину, на меня изо всех щелей тучами двинулись клопы.

      Я вскочил, поспешно оделся и вышел на крыльцо. Дом стоял у прибрежного песка. Тускло поблескивала Припять. На берегу штабелями лежали доски.

      Я сел на скамейку на крыльце и поднял воротник гимназической шинели. Ночь была холодная. Меня знобило.

      На ступеньках