Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге. Дмитрий Шерих

то его, Бирона, не будет в России. Анна Ивановна снова поддалась любви и привычке к Бирону – она подписала приговор».

      Подписала, но все-таки смягчила вердикт «по обыкновенному Высочайшему Нашему ИМПЕРАТОРСКОМУ сродному великодушию». Сам Артемий Петрович был в конечном итоге приговорен к отсечению правой руки и головы, советник адмиралтейской конторы Андрей Федорович Хрущов и архитектор Петр Михайлович Еропкин – к отсечению головы, а остальным четырем конфидентам императрица жизнь сохранила. Президента коммерц-коллегии Платона Ивановича Мусина-Пушкина она приговорила к урезанию языка и ссылке навечно, вице-президента адмиралтейской коллегии Федора Ивановича Соймонова и тайного кабинет-секретаря Иоганна Эйхлера – к наказанию кнутом и к ссылке в Сибирь на каторжную работу, секретаря Коллегии иностранных дел Ивана де ля Суду – к наказанию плетьми и ссылке на Камчатку.

      Язык, впрочем, отрезали не только Мусину-Пушкину, но и Волынскому – вопреки окончательному приговору. Совершили это еще в застенке, без лишней публики. Снова Костомаров: «По совершении этих операций, Ушаков и Неплюев повели Волынского на казнь. Кровь лилась ручьем из отрезанного языка. Ему устроили повязку – род намордника, чтобы остановить течение крови; но, не находя исхода через рот, кровь хлынула в горло. Волынский стал лишаться чувств, так что двое служителей втащили его под руки на эшафот».

      В этой главе мы уже дали слово Леонтию Раковскому, а сейчас позволим себе коротко процитировать знаменитый роман «Слово и дело» Валентина Пикуля, удивительно плодовитого и популярного исторического писателя: «Был прочтен указ. Но в указе этом опять было сказано только о „милостях“ великой государыни, императрицы Анны Иоанновны, которая, будучи кротка сердцем и нравом благостна, повелела милостиво… милостиво… милостиво… В народе слышалось:

      – Видать, отпустят.

      – Кого? Их-то?

      – Не. Никогда.

      – Коли словили – все!

      – Отпущать у нас не любят.

      – Это уж так. Верь мне.

      – Однако читали-то о милости.

      – Да где ты видел ее, милость-то?

      – Не спорь с ним. Он пьяный!

      – Верно. Городит тут… милость!

      Блеснул топор – отлетела прочь рука Волынского.

      Еще один сверкающий взмах палача – голова откатилась прочь, прыгая по доскам эшафота, скатилась в ряды лейб-гвардии. Там ее схватили за волосы и аккуратно водрузили на помост.

      – Ну, вот и милость! Первого уже приголубили…

      Лег на плаху Хрущов, и толпу пронизал женский вскрик:

      – Беги в деревню! Цветочки собирать станем…

      Хрущов узнал голос сестры своей Марфы, которая должна заменить его детям мать родную.

      – Беги в деревню, братик мой светлый! – голосила сестра. – Там ужо цветочки лазоревы созревают…

      Матери Марфа Хрущова детям уже не заменит: тут же, на Сытном рынке, она сошла с ума и теперь билась, сдерживаемая