Не дай мне упасть. Эмма Скотт

жизни оставалось то, что в течение последних шести месяцев не нужно было никому объяснять нашу ситуацию.

      – Он умер, – проговорил я, чувствуя тяжесть в груди.

      Большой И кивнул.

      – Мне очень жаль, приятель. Но это многое объясняет. Я слышу это в ее песнях, понимаешь?

      – Даже не сомневаюсь.

      Он потер бороду и вздохнул.

      – Пива?

      – Конечно.

      Бармен откупорил две бутылки чего-то темного и протянул одну мне. Чокнувшись, мы выпили. Я сделал большой глоток холодного, горького эля, словно пытаясь вымыть из своего рта слова о смерти брата.

      – Так каков же твой план, Тео?

      – Увидеться с ней, – сказал я. – Помочь. Всем, чем смогу.

      Большой И продолжал кивать, попивая пиво. Его поведение начинало меня раздражать.

      – Послушай, парень, – начал я, – все, что меня сейчас волнует, – в буквальном смысле, единственное, что меня сейчас волнует в этом мире, – это убедиться, что с ней все в порядке. Ты позвонил. Я пришел. А теперь скажи мне, где она.

      Здоровяк бросил на меня еще один оценивающий взгляд, допил пиво и поставил бутылку на стол.

      – По субботам она играет в Bon-Bon на Баронн-стрит. Тут вокруг полно листовок. Начало представления в девять.

      – Спасибо тебе. – Я допил пиво и потянулся за бумажником.

      – За мой счет, – объявил бармен и снова протянул руку: – Я рад, что ты здесь, Тео.

      Я ответил крепким рукопожатием. Парень искренне беспокоился, и без его телефонного звонка я бы сидел в галерее, извиняясь перед братом в тысячный раз.

      – Спасибо за звонок, приятель.

      «И за то, что спас мою гребаную жизнь».

      Bon-Bon оказался крупнее предыдущего клуба, и гораздо более многолюдным. Я пришел достаточно рано, чтобы занять угловую кабинку на двоих, которую ревниво охранял от вторжения других посетителей. Дважды женщины просились сесть рядом, и дважды я сообщал, что место занято. К тому времени, когда свет наконец потускнел, я содрал и разорвал в клочья этикетку со своей бутылки пива. Из моей кабинки сцену было видно особенно хорошо. Табурет и подставка для микрофона стояли в круге света и ждали.

      Стерео музыка умолкла, и разговоры примерно полсотни посетителей тоже прекратились. Все взоры обратились к сцене. А потом она просто вышла. Без объявлений, без представлений. Она появилась с гитарой в руках, и длинные светлые волосы падали, словно спутанный занавес, скрывая большую часть лица.

      «Кейси. Черт, детка…»

      Я застыл, впиваясь в нее взглядом, высматривая изменения за эти шесть месяцев разлуки.

      Она выглядела похудевшей, одетая в гладкие черные кожаные штаны и потрепанный оливковый свитер, слишком большой и поэтому свисающий с одного плеча. Одинокий луч прожектора отражался от ее волос и кожи.

      Кейси была пьяна.

      Я понял это по тому, как медленно и осторожно она уселась на табурет, настроила микрофон и пару раз прошлась по струнам.

      Все вокруг притихли и, казалось, затаили дыхание, когда она наконец поднесла свой рот