Рассказы о любви (сборник). Людмила Петрушевская

же похохатывает довольно. Причем совершенно некстати. Смех у нее низкий, трубный. Несущийся в сторону терраски.

      Но там тихо, темно. Ничто не шебуршнется.

      – Чуден Днепр при тихой погоде, – ни к селу ни к городу замечает тетка Алевтина и опять изрыгает свой утробный хохот.

      Как бы намекая на профессию учителя.

      Хозяйка тем временем талдычит свое:

      – Тридцать пять лет ему, и никого.

      – В смысле?

      – Что же человек гуляет. Добро пропадает. Вхолостую живя.

      – Какое… добро? – хохочет московская тетка, уже давно сама напряженно размышлявшая на эту тему.

      У тетки Алевтины много-много есть на примете девочек и женщин, тоскующих в перенаселенной Москве, но не для них, не для девушек, перенаселенной. Для них-то Москва безлюдная пустыня с волками. Утром на работу, вечером с работы в опасениях, на выходные надо куда-то сходить в гости или с подругой по магазинам, тоска.

      А тут вот он, здоровый. При всем своем организме, не кривой не хромой, не заика, не псих, наверное.

      Как это он ловко ответил «простите», чтобы ничего не отвечать. И пресек ненужный разговор.

      А яблок-падалицы полно по окрестным брошенным деревням, вон сколько вокруг тоже вхолостую стоящих, одичавших садов с малиной, смородиной мелкой, сливами, дикими грушами!

      – Он не в Комаровку ли бегает? – вопрошает задумчивая Алевтина.

      – Хер яво знает, – зевает хозяйка.

      – Ну иди, я чашки помою.

      – И то пойду, Валь. Ребята поздно прибегут. У меня аллергия на солнце, я в четыре встаю, я така мочунья, – важно заявляет страдалица и уползает к себе на ведро. Из приоткрытого окна слышен далекий звон струи, как в подойник.

      Попили чайку, так сказать. Так-то хозяйка поднимает юбку под деревьями, считая это полезным для сада, но когда тут вечером постояльцев полон двор!

      Частые звезды проклевываются на небесах, проступают как знаки судьбы, создают рисунок будущего.

      Тетка Алевтина вздыхает, глядя в сторону ушедшего заката.

      Нина, вот кто ему подойдет, нелюдимая тоже, фармацевт в аптеке, ее мать недавно умерла, Нина. Ей тридцать семь лет. Однокомнатная квартира в далеком каком-то Дегунино, на краю Москвы. Как они там уживались? Мать спроваживала редких женихов вон. А куда их всунуть было? Тихая Нина, глаза водянистые, большие как буркалы, молчит (на работе готовит микстуры и мазилки и тоже, наверно, молчит).

      Ее мать была тоже дальней родней Алевтининого бывшего мужа. Их там родни было как песку. Сага о Форсайтах, клянусь. Все перли в Москву, женились, выдавали замуж дочерей. Невесты, невесты. Свадьбы, обиды.

      Прекрасно, думает тетка Алевтина, как думала бы древняя богиня Парка, плетя нити человеческих судеб – и так и сяк их перекрещивая и связывая будущими детьми.

      Та тонкая нить судьбы, на которой привязана была эта лупоглазая корова Нина, вдруг затрепетала, забренчала и натянулась золотым лучом, как от небольшого маломощного прожектора, шарящего в глухой тьме.

      Что же, другая нить судьбы пока еще провисала как ленивая