Клуб. Мефодий Хмуров

обнажается, Восторженность летит над дымящимися руинами зданий и смеётся, смеётся, смеётся… – лишь в своем бескрайнем воображении. Но она обязательно полетит. К Римлянину, изменившему всё.

      –

      Римлянин ушел. И спрашивают часто о том, что изменилось. Легко сказать: «всё» (какое пустое слово!), но «всё» – это ничего. Глотки, забитые стразами до отказа: люди не выблевывали их, а ударом по столу требовали еще и еще; им говорили: «Вы – это всё» и кормили. За словом «всё» – пустота. Так было до Римлянина.

      Страх смерти был взорван с Мавзолеем. Теперь само это слово не отдает в голову тревожным гулом. Тогда меня до дрожи в коленях пугало происходящее. Едва ли хоть кто-то еще понимал, что происходит.

      Вскоре мы выйдем к Маяку. Мы близко, уже очень близко. Надеюсь, что мы поймем, что в нем скрыто, в чем его важность.

      С незапамятных времен вокруг него кружили вороны, чьим единственным предназначением была слежка за всеми нами. По–моему, вполне уместно изображать кавычки, говоря о Маяке: о «Маяке». Конечно же! Это система контроля. Система, управляющая вороньем; вороньем, что помогало управлять – нами, высматривая, выклевывая.

      Мы захватим его и несомненно найдем много еще чего интересного внутри. Мы закрепим успех революции. Что, если Мавзолей был не последним препятствием? Кто же хранит всё в одном кармане? Мэрия ставит нам очередную подножку, вот только мы нанесем удар первыми.

      –

      Глаз у меня нет, но я больше всех радуюсь утреннему солнцу. Мне нравится море – я его никогда не видела. Легкий ветер играет с моими волосами, и я падаю в пустоту.

      В пространстве не ориентируюсь. Вообще. Говорят, слепых обучают куче трюков – читать руками, ходить по определенным камням, слушать… Кто–то из слепых на многое способен, но не я; я – дефектная; и ладно, это меня не волнует. Всю жизнь я строила корабли – больше ничего не умею, а теперь ничего и не требуется. Обо мне никто и никогда не заботился. Может, поили, кормили, одевали – и всегда всё пересаливали; даже новая одежда и та – холщовая, грубая, пропитанная морем. Ни вкуса еды, ни прикосновения солоноватой воды – я не чувствовала уже давно.

      Люди ходят туда–сюда по пляжу. Забираются на скалу. Спускаются, совещаются. Разные люди. Не всегда понимаю, о чем они говорят, но очень часто упоминается маяк.

      А может, нет никаких людей и я схожу с ума от голода.

      Морская вода очень сильно жжет. Интересно, я понравлюсь ему? Надеюсь, он хотя бы выслушает меня, прежде чем брезгливо отвернуться.

      Никто не верит, что он жив, но я в этом уверена. Он приходил ко мне во сне, очень много раз. Ему было больно, но он выжил. Мне тоже больно. Очень, очень больно, но я должна выжить. Другого выхода для меня нет.

      –

      Маяк дышит. Ближе. Ноги неверно несут все ближе к Маяку. Кавычки были неуместны. Это Маяк, и он жив черными бабочками. Их жизнь, их жизнедеятельность. Они гнездились в досках Маяка, как невидимые пометки философа между строк его главной книги. Только их и стоит читать.