Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей. Валерий Михайлов

менее утверждается в самом себе. Пять лет непрерывного, по сути тайного ото всех писания стихов были для него, прежде всего, испытанием своей души, постижением себя. Напряженный труд ума, размашистое, как лавина, воображение, – да мало ли чего тут еще не было!.. – но главное – его понесли певучие волны незримой творческой стихии, то вознося к небесам, то низвергая в бездны, – та, могучая и страшная, высшая гармония мироздания, что забирает и увлекает за собой самых одаренных, бесстрашных и сильных.

      В письме от 28 августа 1832 года, из Петербурга, Марии Лопухиной он пишет:

      «Назвать вам всех, у кого я бываю? Я – та особа, у которой бываю с наибольшим удовольствием».

      То есть точка опоры найдена – и это собственная душа…

      Сказано вполне серьезно, хотя и с небольшой долей самоиронии.

      А дальше в письме ирония, если не сарказм, уже и не скрываются:

      «Правда, по приезде я навещал довольно часто родных, с которыми мне следовало познакомиться, но в конце концов я нашел, что лучший мой родственник – это я сам. Видел я образчики здешнего общества: дам весьма любезных, молодых людей весьма воспитанных; все вместе они производят на меня впечатление французского сада, очень тесного и простого; но в котором с первого раза можно заблудиться, потому что хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями».

      Подстриженность душ…

      Как зорко схватывает юноша, еще не достигший восемнадцати лет, суть великосветского общества!..

      И все это на примере «французского сада».

      Известно коренное отличие французского парка от английского: первому свойственна геометрическая правильность строений и посадок, зеркальная симметрия во всем, то есть именно подстриженность; тогда как второй приволен, неправилен и угловат, подчеркивает исконную природную местность и лишь слегка организует ее.

      Лермонтов выбирает самобытность и свободу, ему явно претят хозяйские ножницы, – а ведь все тогда в столичном свете было на французский лад: и речь, и манеры, и образ жизни.

      Ирония к офранцуженности света отнюдь не прихотливая вспышка норова – она глубока и тверда в своей основе. Недаром вскоре Лермонтов столкнется напрямую с законодателями моды: заочно и косвенно в 1837 году, написав стихотворение «Смерть поэта», с убийцей Пушкина Дантесом, и прямо, лицом к лицу на дуэли в 1840 году, с сыном французского посла Барантом.

      В том же письме к М.Лопухиной Лермонтов вспоминает «вчерашнее» небольшое наводнение в Петербурге, случившееся поздно вечером:

      «…и даже трижды сделано по два пушечных выстрела, по мере того как вода убывала и прибывала. Ночь была лунная, я стоял у окна, которое выходит на канал. Вот что я написал:

      Для чего я не родился

      Этой синею волной?

      Как бы шумно я катился

      Под серебряной луной,

      О! как страстно я лобзал бы

      Золотистый мой песок,

      Как надменно презирал бы

      Недоверчивый челнок;

      Все, чем так