Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей. Валерий Михайлов

обманывать безбожно,

      Чтоб не любить, как я любил, —

      Иль женщин уважать возможно,

      Когда мне ангел изменил?

      Я был готов на смерть и муку

      И целый мир на битву звать,

      Чтобы твою младую руку —

      Безумец! – лишний раз пожать!

      Не знав коварную измену,

      Тебе я душу отдавал;

      Такой души ты знала цену?

      Ты знала – я тебя не знал!

(«К*», 1832)

      Наука страсти нежной к осьмнадцати годам (как и у довольно близкого по времени литературного героя Онегина) изучена и, более того, испытана и вдоль и поперек. (Даром что у лишнего человека Онегина – до открытия Татьяны – любовь была понарошку, весьма равнодушной игрою, у Лермонтова же она – сразу всерьез, сразу – трагедия.)

      …Не важно, точно ли установлен исследователями адресат этого и предыдущих стихотворений поэта (Наталья Иванова, Екатерина Сушкова, Варвара Лопухина): по сути, во всех них он ищет своего чистого ангела на земле, ищет – и не находит.

      Но все ли до конца утрачено в душе?..

      Она не гордой красотою

      Прельщает юношей живых,

      Она не водит за собою

      Толпу вздыхателей немых.

      И стан ее не стан богини,

      И грудь волною не встает,

      И в ней никто своей святыни,

      Припав к земле, не признает.

      Однако все ее движенья,

      Улыбки, речи и черты

      Так полны жизни, вдохновенья,

      Так полны чудной простоты.

      И голос душу проникает,

      Как вспоминанье лучших дней,

      И сердце любит и страдает,

      Почти стыдясь любви своей.

(«Она не гордой красотою…», 1832)

      На грешной на земле, среди обманувших надежду подруг, Лермонтову вновь чудится небесное…

3

      Ровесник и соученик Лермонтова по Школе юнкеров Александр Меринский вспоминал: «Лермонтов, как сказано, был далеко не красив собою и в первой юности даже неуклюж. Он очень хорошо знал это и знал, что наружность много значит при впечатлении, делаемом на женщин в обществе. С его чрезмерным самолюбием, с его желанием везде и во всем первенствовать и быть замеченным, не думаю, чтобы он хладнокровно смотрел на этот небольшой свой недостаток. Знанием сердца женского, силою своих речей и чувства он успевал располагать к себе женщин, – но видел, как другие, иногда ничтожные люди легко этого достигали. Вот как говорит об этом один из его героев Лугин, в отрывке из начатой повести: «Я себя спрашивал: могу ли я влюбиться в дурную? Вышло нет: я дурен, и, следственно, женщина меня любить не может. Это ясно». Потом далее продолжает: «Если я умею подогреть в некоторых то, что называется капризом, то это стоило мне неимоверных трудов и жертв; но так как я знал поддельность этого чувства, внушаемого мною, и благодарил за него только себя, то и сам не мог забыться до полной, безотчетной любви: к моей страсти примешивалось всегда немного злости; все это грустно – а правда!..»

      Цитата, не совсем точная, из «Штосса» («У граф. В… был музыкальный вечер»), неоконченной повести, последнего прозаического произведения Лермонтова, относящегося к 1841 году.

      Повесть фантастическая, в духе промозгло-петербургских гоголевских ирреальностей, будто бы уже наливающихся гнилыми от