Русский ад. На пути к преисподней. Андрей Караулов

Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» закрутился и – в овраг…

      Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут…

      Ельцин – да?.. Страна что ж? Перестала отличать плохих людей от хороших? Слабых от сильных… – так, что ли?

      Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов для Егорки был главным человеком в Красноярском крае.

      Егорка больше всего на свете уважал стабильность.

      Иван Михайлович был железный человек.

      «Можа, Ельцин и не дурак, конечно, – размышлял Егорка, – но че ж в лабазах тогда все так дорого? Ты… – что, Ельцин? Не мошь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Знача не упрямьси, к людям сгоняй, посоветуйся! Простой человек потому и простой, что живет без затей. Он же всегда подскажет тебе, как по-простому сделать, чтоб надежно было, надежно и хорошо, из вашей же Москвы-то Сибирь не разглядеть…»

      – Хва! – Олеша остановился. – Перекур! Скоко ж, бля, заниматься?

      Бревно упало на землю.

      «Горбатый хоть и фуфлогон был, а жаль его, – подумал Егорка. – Дурак, однако: прежде чем свое крутить, надо б было народу полюбиться. А народу – что? Много треба, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы на площадь полевую кухню с кашей, Рыжкову на шею таз с маслом, а сам бы фартук надел да черпак взял. Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла туда – бух! – в-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!

      А Ельцин – и правда ерник, вроде и хочет чего-то, а перегорает быстро, чисто русская натура, в нем все мгновенно переходит в свою противоположность. Не в своих санях сидит человек, это ж ясно, а признаться в этом боитца…»

      – Сам-то Михалыч… придет аль как? – Олеша скрутил папироску. – Суббота все ж… праздник ноне…

      Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить ему баньку: старая сгорела у него еще в августе.

      Не-е… если страна перестала отличать слабых от сильных, тогда ей конец, стране, это факт…

      О баньке болтали разное: вроде и девок туда привозили из Красноярска, вроде и Катюша, дочка его, голая с мужиками бултыхалась, – только людям-то как верить, люди нынче как собаки, очень злые, не приведи бог – война, в окопы уже никого не затащ-щишь, все бздюхи, мигом у нас пропадает страна…

      – Ты че, Олеш?

      – Я сча… сча приду.

      – Здесь хлебай, я отвернусь, – взорвался Егорка. – Че бегать-то?

      – Со мной бушь?

      – Нето нальешь?.. Егорка аж рот открыл.

      – Пятеру давай – и налью, – твердо сказал Олеша. Он медленно, с аппетитом вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.

      – Пятеру! Где ее взять, пятеру-то?.. – вздохнул Егорка. Он не то чтобы огорчился, но хмурь на лице была. – На пятеру положен стакан с четвертью – понял? А у тебя тут – с наперсток.

      – Ну извеняй!.. – Олеша с размаха всадил четвертак себе в глотку.

      – Не сожри брансбоит-то, – посоветовал Егорка. – Босява!

      Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка работала