Константинов крест. Семён Данилюк

Понизов счел нужным извиниться за конвоиров.

      Старик удивленно скосился.

      — Война ли?

      — Конечно! Я психиатр и знаю: люди по натуре незлобивы. Просто нужно время, чтоб зарубцевались боли и обиды.

      Старик озадаченно повел шеей.

      — Человек — пластилин, намешанный из добра и зла, — объявил он. — Каков мир вокруг, таким и человек становится. Как полагаете, почему шепелявлю?

      — Неправильно выточен зубной протез?

      — Был выточен правильно. Сломали в тюрьме, на следствии. Такие же незлобивые люди. Наверное, хотели подправить, улучшить...

      Он ткнул клюкою в звездное небо над разрушенным куполом. — Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор свое отмороженное ухо всегда будет ценней чужой жизни.

      — Поповщина-то здесь при чем? — рассердился Понизов. — Я вам о нравственных категориях!

      — Так и я о том же: человека Богу вернуть — труд потяжелее будет, чем авгиевы конюшни вычистить. Разрешите идти?

      Этапируемый поклонился голой стене. Натянув на облысевшую голову кургузую шапку, вышел на крыльцо.

      Понизов еще постоял, сбитый с толку. Странный старик. Говорит темно, но весомо. Не похоже на путаную, сумбурную речь психических больных. Может, симулирует?

      И другое ощущение неприятно скребло по самолюбию психиатра: будто не он провел диагностику, а его самого протестировали.

      Машина уже стояла под парами. Оба конвоира нетерпеливо топтались у распахнутого фургона.

      Мстительно втолкнули старика внутрь так, что загремела о металл отлетевшая клюка. Сами влезли следом, освободив место в кабине для врача.

      2

      На территорию психиатрической больницы имени Литвинова, что в поселке Бурашево, въехали в темноте. Малоэтажные корпуса, разбросанные по больничной территории, растворились в ночи. Лишь окна приемного отделения освещали автозак, подъехавший к крыльцу.

      Пока конвоиры оформляли доставленного, Понизов прошел в соседний, административный, корпус, поднялся в свой кабинет с потускневшей табличкой «И. о. главного врача Понизов К. А.», позвонил в приемный покой, чтобы дежурный врач, приняв пациента, зашел вместе с делом.

      Ловко накинул овчинный тулупчик на рогатую вешалку, следом стянул свитер в елочку, достал бритвенные принадлежности. Стоя у зеркала, долго, неприязненно скоблил подбородок. Наконец обтер горячим полотенцем. Вгляделся в желтоватые белки, оттянул вниз нижнее веко, оттопырил уши.

      — Рыло! — констатировал он.

      — Бывало и получше, — подтвердил голос сзади.

      Понизов круто развернулся. В дверях в белом халате стояла Ксения Гусева, при виде которой у Понизова привычно защемило в груди.

      Молодая женщина, к тридцати пяти годам прошедшая два года войны и десять лет лагерей (сначала — немецких, потом — своих), ухитрилась сохранить статную осанку и дерзость во взгляде. Разве что рыжая копна волос, за которую на фронте прозвал ее Валькирией, заметно опала и потускнела. Да и кожа на лице, когда-то нежная, теплая, стала на ощупь напоминать наждачную бумагу.

      —