В книге. Константин Шеметов

так себе, зато живые. При должной способности к воображению почти как люди в реальной жизни.

      – Мы что, ожили? – спросила Кэт наутро Тони.

      – Похоже, да, и, как ни странно, было прекрасно (Адам Мицкевич был бы рад).

      – Ты всё смеёшься.

      – Так наш концлагерь тем и жив.

      – А смех основан, по Воннегуту, на остром разочаровании или жутком страхе, – вставила Кэт, и, сославшись на нехитрую мысль Воннегута-младшего (из интервью журналу «Плейбой»), приуныла. – В газете писали, ты псих, это правда?

      – Да, есть немного – раздвоение личности.

      – И как это выглядит?

      Он рассказал (как это выглядит) о персонаже его романа (двойник из будущего, сотый год, «Браслет исхода», Монток, Эфи, российский халифат, Пильняк) и как-то сник:

      – Такое дело.

      Настала пауза. Мицкевич, словно брала два интеграла: идти ей замуж и что дальше? Математика оказалась весьма запутанной, и она доверилась интуиции.

      – Ты ведь любишь её?

      – Пильняк?

      – Баффи, Эллу (неважно), Эфи.

      – Дело в этом, ты думаешь?

      – Думаю. Мне пора, Тони.

      «Луна. Луна и уличный фонарь, – записал он позднее, – вблизи почти неразличимы. Зато, взглянув издалека, мы отправляем текст в корзину». Они расстались так же быстро, как собственно и повстречались. Сеанс оживления, можно сказать, состоялся, но ненадолго.

      Чего не скажешь о Тони на Скае. Прогулявшись у моря, где всё качалось (мир, словно ожил), Гомес и Эфи вернулись в дом и, почитав кое-что из Уэльбека («Оставаться живым» и фрагменты «Платформы»), предались любви. Не беря интегралов, не строя иллюзий, эти двое в отличие (что с них взять – персонажи) от Мицкевич и Тони («Тони с приветом») были несколько ближе к пониманию счастья. Когда ты мёртв уже, много не надо. Немного секса, предпочтений из прошлой жизни, включая книги, мораль и быт. Добавим к этому интригу – с интригой как-то интересней. Ночь выдалась долгой и, снедаемый любопытством, дождавшись утра, Гомес связался по сети с Джонни. Связь была так себе – видно, и вправду их сети являлись частями различных миров виртуальности.

      – Какого хуя, – ответил Джонни, – в такую рань?

      – Джонни, прости. Это Тони. В Европе нормальное утро, или ты в Штатах?

      – Антонио Гомес?

      – Да, это я.

      – Блядская связь, Тони. Толком не знаешь, откуда звонят. Не ждал, извини.

      Фоном у Джонни играли Thrice («The Flame Deluge»). Стало теплее. С годами музыка кажется частью собственной жизни; отсюда симпатии и напротив – чуждая музыка отдаляет.

      – Слушаешь Thrice?

      – А что ещё слушать. Браслет твой, что надо.

      – И как тебе будущее?

      – Я в прошлом, Тони. Из сорок шестого вернулся назад. Не в первый раз уже. Сейчас в Кирибати. Двадцать девятый, всё верно?

      – Верно.

      Тони смутился. Он и забыл, что находится в прошлом. Две тысячи сотый сдвинул весь график (весь трафик мысли – если тут трафик и всякие планы вообще уместны). Гомес поведал Джонни о будущем. Тот удивился:

      – И зачем?

      – Не знаю,