Красная строка. Нина Кромина

было чего опасаться. Четверо сыновей служили на фронте. Четверо богатырей. Трое коммунистов, один – комсомол…

      Колька, Володька, Ляксей… И младший, Борис. Красавец. Первый гармонист. Как затянет колхозную кадрель – «Три-та-ти-дри-та, три-та-ти-дри-та!» – все девки в пляс. Пойдёт играть ямочками на щеках – ни одна не устоит…

      Дарья – из городских, из тульских. Родители умерли. Воспитали чужие. Пятнадцать минуло – отправили в деревню. Замуж. В городе бесприданницу никто не брал.

      Дарья сначала никак не могла привыкнуть. Всё из рук валилось – ничего не умела. Но главное – не рожала долго. Ей и кличку дали – Дашка-неродёха.

      А потом, после двадцати – пошло, пошло!.. Одного за другим – Маньку, Кольку, Володьку, Ольгу, Ляксея, Бориса, Клавдю… Все выжили. Андрей – муж – бранился:

      – Куда ж ты мне – прорву?!!! Как кормить буду?!!

      А то ещё ревновал. Выпьет:

      – Энти – мои, на меня похожи. А энтот (кивает в сторону Бориса) – не знаю чей! Чернявый чёрт… Армяшка… Говори, от кого прижила! Не то!..

      – Как это – Борис не твой?! – Закусывала губу от обиды. Молодая, глупая, оправдывалась. А оправдываться – хуже нет.

      – Ага-а! – Заносил Андрей руку… Забывал, что цыган по отцу.

      Но Дарья скоро стала отвечать. Тяжёл кулачок оказался… Даром сама – два вершка.

      …До войны Андрей не дожил. На фронт провожала одна. Всех четверых – в один день. Старшие попрыгали сразу в вагон. А Борис стоял перед ней на перроне, переминался с ноги на ногу. То краснел, то бледнел. Усы не отросли… Восемнадцать только… Дарья больше всех его оплакивала – ещё живого.

      – …Мама-ань!

      Это Манька. Поесть принесла. Одна Манька в погреб и ходит. Одна не боится.

      Дарья мгновенно вскипятилась – приготовилась ругать. Другие-то дочери – отмахнутся, а то и матюкнутся – в ответ. Манька – кисель, тихоня. Терпит. Такую грызть – одно удовольствие. За всё. За войну. За холод. За сыновей…

      Дарья и жалела её. Маньке – двадцать седьмой. И так-то охотников мало, а ещё – война… И всё ж не могла злобно не шикнуть:

      – Ах, паралик тя расшиби! Чего орёшь-то! Немцы ж кругом! Ещё услышат!..

      Смягчилась:

      – Весточки нет?

      – От кого, мамань? – Манька уж спустилась. Аккуратно идёт. Уточкой. Пол земляной – скользкий, а она крынку несёт – матери молока достала. Боится пролить.

      – Дура ты стоеросовая! Руки-ноги отрастила – голове не дала… От Бориса! Хм-м…

      Поперхнулась. Стыдно одного младшего любить.

      – От Кольки, Володьки. От всех!

      – Не-е, – Манька горестно вздохнула, поставила крынку на колченогий табурет. Сама села на перевёрнутое – ведро.

      Дарья взяла крынку, отхлебнула. Вку-у-сно!.. Всё, всё до капли выпила.

      – Стреляли сёдни?

      – Стреляли.

      – Далёко ль?

      – Далёко пока, – Манька, потупившись, ковыряла передник. – Оттель, – махнула в сторону Каширы.

      – А кто стрелял-то?

      – Почём я знаю! – Манька смутилась, покраснела. Будто одна и виновата,