Полвека – как мгновение, или Ещё 50, пожалуйста!. Владимир Львовский

и всё, но обо всем по порядку. Итак, в шесть лет родители, что-то невнятно объясняя, везут меня в больницу имени Раухфуса. Бабушка с дедом – врачи – подсуетились, и нас там ждут. На первом этаже меня переодевают в колготки – помните, были такие универсальные коричневые: два шва сзади, один спереди, – синие шорты и клетчатую рубашку, на ногах какая-то красно-коричневая обувь. О, как все помню!

      Дело было зимой. Я не очень понимал, куда и зачем меня ведет медсестра. И почему родители, стоя рядышком, машут с первого этажа, а меня ведут по широкой лестнице вокруг шахты лифта, затянутой металлической сеткой. Но! Внимание! Родители пообещали, что после операции мне дадут мороженое, и это зимой! Для меня, как для ребенка, которому и летом редко покупали мороженое, это было чудом. Поэтому мысли об операции меня не терзали, я доверчиво плелся за женщиной в белом халате.

      Потом я с удивлением обнаружил, что меня оставляют здесь ночевать и в палате еще пять или шесть детей, но после советского детсада это было не страшно. Наутро долго не понимал, где я и кто что от меня хочет. Я ходил по коридору и считал выложенные линолеумом оранжево-голубые треугольники. Считать я умел уже тогда, а вот писать и читать еще нет. В коридоре меня и отловила женщина в белом халате: «Львовский?» И получив утвердительный ответ, повела в кабинет.

      Там на меня надели какую-то пижаму и доставили в следующий кабинет, где посадили в здоровенное черное кресло, бинтами примотали руки к подлокотникам, а голову к подголовнику, потом укутали большим клеенчатым фартуком оранжевого цвета, велели открыть рот и засунули в него блестящую металлическую лопатку, было не очень видно. Одна женщина бинтом держала мне нижнюю челюсть, а другая, надавив лопаткой на язык, что-то сделала другой рукой – и потекла кровь. Она текла по этому желобу ручьем, ее реально было много, боль не запомнилась, но было жутко. Врач достала у меня изо рта кусок мяса, а может, это был пропитанный кровью тампон. Меня отвязали, сняли фартук, сунули в руки кусок марли и велели сплевывать. Затем отвели в палату и – внимание! – не дали никакого мороженного!

      Это был провал. Правда, оставалась надежда, что дадут потом. В палате «бывалые» на раз-два объяснили, что мороженого уже несколько лет не дают. Интересно, откуда они об этом знали? Меня зачем-то несколько дней держали в больничке, кормили всякой гадостью, бабушка прислала мне письмо, по-армейски свернутое треугольником, и грамотный пацан из палаты несколько раз читал мне его вслух, другой развлекухи не было. Он вообще был классный, этот пацан. Старше меня, звали вроде Дима. Он был крупный, и голос с хрипотцой. Относился к нам бережно, как к младшим братьям, поддерживал и даже развлекал.

      Особенно запомнилось, как он помог одному мальчику: тот очень скучал по маме, а родителей не пускали. Дима взял игрушечную машинку, сказал, что это телефон, дал тому пацану и говорит: «Звони маме!» Мальчик принял игру, «снял» трубку и сказал: «Але». Дима встал за его спиной и стал с ним разговаривать от имени мамы, говорил долго, может, минут пять, а может, и больше. И никто