Сполошный колокол. Владислав Бахревский

не медля ни единого часа, перевози из амбаров своих хлеб в Завеличье. Из Москвы едет швед Нумменс с казной. При нем государевы деньги для шведской королевы. Тебе наказано вести с Нумменсом хлебные торги. Вот царское письмо к тебе.

      Дьяк поклонился иконам, достал из-за пазухи письмо, поцеловал краешек, передал Емельянову.

      – Давно пора с этой затеей кончать. Народ зол, того и гляди, в амбары полезет, а мы все ждем чего-то.

      Дьяк покачал головой: говорить такие дерзкие речи, держа в руках письмо государя? И опять смолчал. На Емельянова даже донос писать страшно. Ему все равно ничего не будет, а тебя, писаку, на дыбу поднимут, а то и в Сибирь упекут.

      Федор Емельянов, однако, с письмом обошелся вежливо – опамятовался, видать. Поцеловал письмо, на колени перед образами опустился, потом уже стал читать.

      Прочитал, поглядел на дьяка:

      – Скажи Никифору Сергеевичу, пусть укажет амбары в Завеличье, я новые обозы туда и заверну. А ночами буду возить хлеб из своих амбаров. Чего зря народ дразнить? Меньше глаз – меньше толков. Не так ли? – обратился вдруг к Донату.

      – Так.

      – То-то! Народ – дитё малое. Не разумеет, что для его пользы делается. Так? – снова у племянника спросил Федор Емельянов.

      – Не так.

      – А как же?! – Сел и от любопытства голову свою львиную на руки положил, ожидая ответа.

      – Народ знает, когда его дурят. Он умеет терпеть, но терпит до поры, и его не надо выводить из себя.

      Глаза у Федора Емельянова заблестели.

      – Хвалю тебя, Донат, за ум.

      – Не мои слова. Так говорил мой отец.

      Федор это мимо ушей пропустил, повернулся к дьяку, спросил:

      – Слыхал?

      – Слыхал.

      – Вот и скажи воеводе: народ, мол, до поры терпит. Его, мол, из себя выводить – себе вредить… Стрельцы по домам сидят. На улицу нос высунуть страшно. Голодранцы, как волки, в стаи сбиваются. Спроси воеводу, чего он ждет? Когда ему в хоромы красного петуха пустят?

      Дьяк двинулся к выходу.

      – Погоди!

      Открыл Федор ларчик на столе, достал три серебряных рубля.

      – За великую радость, которую доставил моему дому золотословным царским письмом.

      – Благодарствую, Федор Емельянович! – как дворянина, по отечеству, с радости поименовал купца. – Всегда помним твои щедроты и молимся о твоем благе.

      Откланялся.

      Федор подождал, пока лошадь унесет за ворота дьяка, и пошел из комнаты. Поднялся со стула и Донат.

      – Сиди, – приказал ему дядя, – не успели поговорить-то с тобой. Распоряжусь вот.

      Донат сел на стул, сел прямо, строго. Почувствовал себя несчастным. Чужой дом!

      Хотелось оглядеть эти мрачные, обитые мореным дубом палаты, да гордость не позволила. Смотрел перед собой, на огромный дубовый черный стол, на черный стул с бархатной черной спинкой и в страхе думал: уж не колдун ли дядюшка? В черноте-то явится ли светлая мысль?

      Федор вошел стремительно и сразу сел к окну, смотрел жадно, властным движением руки позвал племянника