Ястреб халифа. Ксения Медведевич

позволил тебе покинуть строй, о неразумная скотина?

      Войско ахнуло.

      – Будешь следующим.

      Взлетел в воздух желто-алый шелк, грохнули барабаны.

      Ханаттани поволокли к деревьям несчастного отца, и палач отпустил локоть приговоренного – юноше пришлось подождать своей печальной очереди.

      Увидев, кого палач оставил стоять на коленях на мокрой от росы траве, аль-Архами охнул, закрыл лицо рукавом, а потом вдруг с решительным лицом вновь шагнул к нерегилю. Загремели барабаны.

      – Господин…

      – Это опять ты? – В голосе нерегиля послышалась угроза.

      – Я прошу тебя помиловать лучшего поэта аш-Шарийа.

      И аль-Архами опустился на колени у копыт фыркающего и мотающего головой сиглави. Конь затоптался, когда поэт коснулся лбом травы и застыл в такой позе.

      – Ты так мучаешься, мой друг, что я подумал: может, тебе легче разделить участь тех, кому сострадаешь?

      Тарик улыбнулся, да так, что многие попрощались с опрометчивым ходатаем. В конце концов, милосердие должно ограничиваться благоразумием. Только глупец может не видеть, что пришел час мщения самийа, – сумеречник не выпустит трепыхающуюся меж клыков добычу.

      Однако поэт, не раз просивший за друзей и родичей перед троном халифа, не двинулся с места и не поднял головы. Барабаны грохнули. Аль-Архами не пошевелился. Тарик сморщился и посмотрел в сторону осужденных. Их осталось двое – юноши в одинаковых белых накидках. Палачи подошли к ним, подняли с колен и повели к деревьям.

      Нерегиль снова улыбнулся и перевел взгляд на аль-Архами:

      – Лучший, говоришь?.. Ну пусть прочтет что-нибудь. Но смотри, поэт, – если ты соврал, я тебя добавлю к висельникам – для ровного счета.

      За спиной самийа несколько тысяч человек замерли от ужаса. Аль-Архами, не изменившись в лице, распрямил спину и прижал ладони к груди в жесте благодарности.

      – Правый, – сказал он каиду с платком.

      Тот сделал знак палачу подвести осужденного. Юноша шел, высоко подняв непокрытую голову.

      Палач поставил его на колени рядом с придворным поэтом. Молодой человек поднял глаза и выдержал взгляд самийа.

      – Ты поэт?

      – Всевышний рассудит, – пожал плечами юноша.

      – Читай.

      – Что тебе прочесть, господин? – спросил юноша так спокойно, словно стоял не между нерегилем и палачом, а среди друзей в собрании.

      – Тебе виднее, – издевательски усмехнулся самийа.

      Юноша на мгновение задумался и сказал:

      Тебя в разлуке я вижу ясно глазами сердца.

      Будь вечным счастье твое, как слезы моей тоски!

      Я не стерпел бы сетей любовных от прочих женщин,

      Но мне отрадны, мне драгоценны твои силки.

      Подруга сердца, я рад, я счастлив, когда мы вместе.

      А здесь горюю, где друг от друга мы далеки.

      Тебе пишу я глубокой ночью – пусть не узнает

      Никто на свете, что муки сердца столь глубоки.

      Скорблю о милой, как о далеком волшебном рае,

      Любовью