Житие тщеславного индивида. Владимир Ионов

Как-то в шестом классе, после звонка его обступила группа отличников, и он стал объяснять им принцип доказательства какой-то теоремы. Мне эта фигня была до фени, хотелось курить, и я почти уже миновал толпу склонившихся над учительским столом одноклассников, когда увидел туго натянутые на заднице коричневые в полоску штаны. Плюнув на два пальца левой руки, я со всего маха хлестнул ими по штанам. И над толпой медленно стала подниматься крупная плешивая голова «Козла».

      – Я думал это Колыхал, – промямлил я, поняв, чей заднице сделал «смазь»..

      – За мной! – сказал Михаил Алексеевич и, положив мне на плечо руку, повел к себе в кабинет. Там он, молча, снял со стены большую рейсшину, наклонил меня головой к окну и тоже со всего маху хлестнул широкой гибкой плоскостью ниже спины. Тощую мою задницу обожгло огнем, но я, как и «Козел», не ойкнул от боли. – В расчете, сказал он и подал мне руку. – Иди, кури!

      А рано курить начинали почти все Полушкинские мальчишки, и дело это было настолько привычным и обыденным, что, как позже рассказывала моя первая учительница, о своей привычке я поведал классу на первом же школьном уроке. Когда милейшая, припадавшая на одну ногу Ольга Владимировна Кречетникова, казавшаяся нам уже старушкой, объяснила, что любой вопрос ей можно задать, подняв сначала руку, я так и сделал. И вот как в ее пересказе выглядел наш диалог:

      – Что ты хочешь спросить, Вова Ионов?

      – В колидор выйти можно?

      – А что тебе в колидоре нужно?

      – Дак покурить охота!

      – А ты, Вова, разве уже куришь?

      – А то!

      – И мама знает, что ты куришь?

      – А я откуда знаю?

      Конечно же, мама знала, что её чадо давно «смолит» махорку или «бычки», но что-то не помнится, чтобы я получал за это взбучку. Во-первых, для нее не было новостью, что Полушкинские рано начинают становиться «мужичками», а во-вторых, она была занята куда более насущной проблемой: как прокормить четверо ртов и себя, когда муж где-то далеко на трудовом фронте, почти не присылает денег и нечего снести на рынок – и без того все фактически разуты и раздеты. Помню, в том же первом классе – зимой 1943-го – я не раз и не два бегал в школу в резиновых галошах, да не в «лаковых» на красной байке, а склеенных из автомобильной камеры и натянутых на тонкие портянки. Если по дороге удавалось встретить старшего брата, учившегося в первую смену, мы менялись обувью и в школу я прибегал в его валенках с проношенными пятками.

      В классе не все были такой же голытьбой, поскольку у многих, особенно тех, что жили по ту сторону железнодорожной насыпи, на проспекте Шмидта, отцы имели «бронь» от призыва на фронт и «рабочие карточки» в том числе и на промтовары, так что худо-бедно, но были одеты. И поначалу они смеялись над моими портянками или штанами на одной лямке, но я быстро укорачивал их издевки кулаком в нос или пинком между ног. Даже когда они собирались вместе, чтобы «отметелить» шпану, потом я отлавливал их по одному