Костер неистовой любви (Марина Цветаева). Елена Арсеньева

не моим и сомнительным чарам, —

      Если б знали вы, сколько огня.

      Сколько жизни, растраченной даром.

      И какой героический пыл.

      На случайную тень и на шорох… —

      И как сердце мне испепелил.

      Этот даром истраченный порох!

      О летящие в ночь поезда.

      Уносящие сон на вокзале…

      Впрочем, знаю я, что и тогда.

      Не узнали бы вы – если б знали —

      Почему мои речи резки.

      В вечном дыме моей папиросы, —

      Сколько темной и грозной тоски.

      В голове моей светловолосой.

      Довольно скоро она это поймет, но от себя ведь не убежишь, такой ее создали боги – такой она и останется навсегда!

      Но вернемся назад, в детство, к выдуманным (а выдуманным ли?) любовям и безумным страстям.

      Как-то раз отец Марины – а он, надо сказать, был человек ученый и образованный, много путешествовал, привозил из своих странствий разные редкости для создаваемого им в Москве, на Волхонке, Музея изящных искусств и на дочерей своих, на Марину и ее сестру Анастасию, Асю, особенно много внимания не обращал, может быть, не столько оттого, что был очень занят, а оттого, что они были рождены его второй женой, а не первой, не той, которую он безумно любил всю жизнь и даже после ее смерти, заставляя мучиться и ревновать к прошлому несчастную Марию Александровну, – ну вот, как-то раз ее отец, Иван Владимирович Цветаев, вошел в комнату своей юной дочери и увидел… увидел, что в киоте[1] над ее письменным столом нет иконы, а находится там… портрет Наполеона! И другими портретами Наполеона оклеены все стены комнатки!

      Всегда мягкий и добрый, очень снисходительный, Иван Владимирович потерял голову от злости.

      – Сумасшедшая! Это святотатство! – закричал он и потянулся сорвать портрет со стены.

      Что тут стало с Мариной! Ее зеленые глаза побелели от безумной ярости. Она схватилась за свечу и поднесла к своим коротким легким волосам. Она не сказала ни слова, но отец понял: подожжет себя – и ни на миг не задумается.

      Он бросился вон из комнаты, до смерти испуганный. Испуганный даже не тем, что могло сейчас произойти, а тем, что прозрел душу своей дочери, понял страшную истину: ни жизнь, ни смерть – ничто для нее не значат, а значит – всё! – только любовь.

      «Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это – любовь».

      Странная она была девочка, что и говорить…

      Одноклассницы-гимназистки втихомолку посмеивались над Мариной. Ей не шла гимназическая форма, а за школьной партой ей было тесно… Впрочем, она была хорошенькая, со своим нежным, «жемчужным», цветом лица, рассеянным взглядом близоруких глаз с золотистым отблеском сквозь прищуренные ресницы. Ее короткие русые волосы мягко ложились вокруг головы и округлых щек. Походка была легкая, неслышная. «Как у призрака! – презрительно говорили одноклассницы. – Она как-то внезапно, вдруг появится перед вами, скажет несколько слов и снова

1

Киот – специальное, богато украшенное обрамление иконы.