Король-девственник. Катулл Мендес

считали дурочкой — хотя дальновидные люди сильно сомневались в этом; и, в то же время, ей приписывали следующая слова: «жизнь — отражение карнавала; другие маскируются, а я смеюсь».

      Она любила компрометировать себя и умела, при этом, быть только вполовину скомпрометированной.

      Некрасивая лицом, с короткими подвитыми волосами, очень смуглая и не употреблявшая никогда косметику, худощавая, с узкою костью, с огоньком в глазах и едкою усмешкою на губах; в чересчур смелом туалете, изумлявшем девушек необычным покроем и пестротой платья и шляп, а дам — излишней обнаженностью ее плоской шеи; болтавшая весьма свободно, не без пикантных словечек и многозначительных жестов; вечно заглядывавшая в лица мужчин; любопытная до крайности и любительница всего прекрасного; легкомысленная товарка див из кафе-концертов и восторженная поклонница Ганса Гаммера — великого германского композитора; разумеется, имевшая любовников, которых позволяла только угадывать — она не признавалась в этом никому, даже находясь тет-а-тет, она позволяла себе многое, однако, делая вид, что ничего не позволяет; ее смелость не допускала других ни до чего лишнего.

      Ей приписывали много безумных выходок, но не имели возможности указать ни на одну. Про нее складывались легенды, но никто не знал ее истории. Рассказывали, будто видели ее на балу в опере, то в домино, чаще же без маски, причем она как бы хотела сказать: «Запрещаю узнавать меня»; кроме того, однажды, загримировавшись по-мужски, она — даже не из ревности, а на пари — в совершенстве подражая манерам своего мужа, влюбила в себя одну красавицу из оперы Буфф, в которую до безумия был влюблен ее муж; затем, будто эксцентричность ее дошла до того, что она сама влюбилась в приговоренного к гильотине, знаменитого клоуна, по имени Аладдин или Папиоль.

      Но все эти выдуманные похождения были до такой степени неправдоподобны, что даже сами злоязычники не верили тому, что говорили о ней; и вот, благодаря преувеличенным рассказам об ее распущенности, репутация мадам Солновой, так или иначе, оставалась незапятнанной.

      При том же, ее опасались, зная о ее близкой дружбе с королевою, а так как страх нередко переходит в уважение, то на все старались смотреть сквозь пальцы. В общем, это было маленькое, легкомысленное создание, которое могло подчас вселять ужас; презираемое некоторыми, но любимое всеми создание, о котором по секрету рассказывали невообразимые вещи, а вслух приписывали всевозможные добродетели; по мнению одних — окончательно развращенная; — по мнению других — добродетельная! Изумительно!

      Она спросила, не переставая хохотать:

      — В котором это часу вы пожаловали сюда, князь Фледро? Разве солнце уже встало? Хороши, однако, немецкие нравы! У вас женщины, вероятно, надевают корсеты до зари, именно, тогда, когда мы снимаем наши. На ваше счастье, я ночевала во дворце — иначе, вы не были бы приняты. Уверяю вас, здесь еще никто не просыпался, кроме меня и маленькой красношейки, которая прилетает по утрам на мое окно