Теллурия. Владимир Сорокин

четыре года. Это средний возраст не только для удов, но и для большинства маленьких. Значит, это обыкновенный кризис среднего возраста.

      Пытаюсь дремать, но не очень получается.

      Часы прошептали три. И как по команде: возвращение из спальни в сераль четверых измочаленных. Бредут, головы повесив. Судя по их виду, королева, потеряв меня, перестаралась. Противный Коротышка-4 подходит ко мне:

      – Радуйся, кривобокий! Vagina Avida приговорила отдать тебя и остальных русских в Saatgut[21].

      Вот это уже серьезно. Это похуже чем на вдовий аукцион или в бордели. Это – удойная судьба. Жизнь в лаборатории. Работа адская, без художеств. Пробирки + удобрение. Потоки вымученной спермы. И до самой смерти.

      И в этом виноват я, идиот. Зажирел и развратился во дворцах, мудила удалой.

      Коротышка завалился спать, Дылда-4 жадно пьет. Прошу его растолкать кого-нибудь из русских.

      Вскорости трое сонных наших стоят внизу. Объявляю им:

      – Нас отдают в Saatgut!

      Вижу из моей клетки, как живописно цепенеют три русских уда. Просто граждане Кале в исполнении Сальвадора Дали…

      Недолгие прения заканчиваются единогласным решением: бежать.

      Куда?

      Непонятно…

      Не к графу Шереметьеву же… Четыре года назад он сделал достойный подарок королеве Доротее: четыре русских уда в красных лакированных коробках, расписанных палехскими мастерами. Не думаю, что сей вельможа будет рад нелегальному возвращению нашему в родной инкубатор.

      Коротышка-12 по имени Петя сообщает, что завтра поезд, запряженный трехэтажным битюгом, отправляется в Баварию на “Октоберфест”. Идея пришла: забраться в уши к гиганту, доехать с ним до Баварии. Заплатить, конечно, придется. В сундучках наших что-то скопилось за годы тяжелого труда. Труда-уда. Хорошо, до Баварии доберемся, а дальше? Где нашему брату всего спокойней? Разве что в Теллурии… Смешно! До слез. Которых уже не осталось…

      Ну да ничего. Удалому молодцу все к лицу, к венцу или к концу.

      XIV

      – Хвоста не было? – спросил Холодов, пока Маша Абрамович порывисто врывалась в прихожую.

      – Нет! – ответила в своей неистово-сосредоточенной манере. И – прочь пуховый платок, и – змеиная лава волос, и – духи, резкие, как она сама.

      Глаза Маши блестят сильнее обычного: упрямый антрацит. Большими руками Холодов поймал белую шубку из живородящего меха, метнул на гору одежды – все крючки заняты, все в сборе. Кворум! Сверкнули понимающе жадные глаза. Тонкая фигура Маши в полумраке затхлой прихожей: черный изгиб, ярость новых пространств и желаний. Холодов сумел сдержать себя, чтобы не коснуться мучительного изгиба.

      – Все здесь! – утвердительно дернула маленькой головой в старом зеркале.

      – Все, – мрачным насильником смотрит он сзади.

      Ускользнула от его тела, пролетела коридор, рванула дверь гостиной:

      – Здравствуйте, товарищи!

      Холодов угрюмо – следом.

      Гостиная

21

Saatgut – интернат-лаборатория по забору спермы в восточной части Берлина.