Восемь с половиной историй о странностях любви. Владимир Шибаев

глаз, и я без оглядки умчалась в сад, прислонила голову к старой бесплодной груше, испокон росшей там у нас, и невесть сколько стояла, смотря как бегают кругом светляки.

      Женщина замолчала. Потом мальчик спросил:

      – Мам, а почему он удивительный?

      – По всему. Самый удивительный мальчик на свете с самым удивительным взглядом. И одет он был в пижаму, и на ногах его были сношенные негодные для танцев тапочки.

      Сидоров резко поднялся и резко выкрикнул в глаза смотрящей на него без отрыва женщины:

      – Нет. Этого не могло быть. Этого не было. Сколько тебе лет?

      Женщина поднялась ему навстречу и произнесла, волнуясь, тихо и отчетливо:

      – Это было. Я знаю. Это было.

      Сидевший на кровати свернутым маленьким крючком мальчик чуть слышно прошептал:

      – А мой самый счастливый день – сегодня.

      Потом из его рук выпал стакан с соком и, шепнувшись о пол, развалился с легким звоном на три неровные доли, а мальчик упал локтями на тумбочку и беззвучно зарыдал.

      Если бы не судорожные вдохи, если бы не дрожь, пробегающая сполохами по упрямым вихрам и перьям волос на затылке мальчишки, если б не беспорядочный, еле заметный пляс стаканов у края тумбы, можно было подумать, что он спит.

      По кошачьи мягко, упруго и мгновенно женщина очутилась рядом с мальчуганом, прикрыла ладонью его шею, затылок.

      – Миша, Миша, ну что ты! Что такое, – скороговоркой вылетели у нее слова, и Сидорову – Быстро, налей воды. О, боже! – и она схватила стакан с шампанским и, приподняв мотающуюся, как сломанный одуванчик, голову мальчика, поднесла к его губам. Сидоров сунул, не зажигая, сигарету в рот, и, отойдя к двери, оттуда услышал, как выбивают неровную дробь о стакан зубы мальчишки.

      – Миша, успокойся, дорогой мой, – говорила женщина.

      – Сегодня, сегодня, – сквозь судорожные вдохи выпрыгивали слова мальчика.

      – Все будет хорошо, все будет славно, – увещевала женщина.

      – А вы не хотели играть, – тихо захлебывался мальчик, – сегодня.

      – Ну вот, ну вот, успокойся, – замедляла, растягивала слова женщина.

      Чуть погодя паренек угомонился, Мария Николаевна раздела и уложила его, потушила свет.

      Из темноты, еле слышным невнятным шепотом мальчик позвал:

      – Ма, па.

      – Да, – откликнулась женщина, – засыпай, дружок.

      – Завтра рано вставать, – в полусне произнес мальчишка, – вы идите спите.

      Они спустились по лестнице и вышли из дома. Кругом прозрачной стеной встала бешеная тишина июньской ночи. Заходились цикады. В нимбе света у ночного фонаря метались золотые искры ночных мотыльков. На лавке напротив дома, подложив под голову инструмент, спал аккордеонист.

      – Ну что? – спросила женщина и посмотрела Сидорову в лицо.

      – Ну что? – ответил он.

      – Пойдем спать, – сказала женщина и, тронув расстегнутый несвежий воротник его рубашки, повернула к флигелю.

      У дверей