Первые дни империи. Оганес Григорьевич Мартиросян

* *

      Колеса бульдозера забуксовали в грязи. Комья земли, тяжелые. Слипшиеся, есть грязь. Правда, как грязь, тяжелая. Матери сорок лет. Мать улыбается. Мать в подъезде с соседкой. Говорит и уходит. Лук не совсем брала. Мама лежит в гробу. Мать умерла и высохла. Ей теперь – вне и внутрь. Мама лежит в гробу. А до этого дышит – из себя и в себя (воздуху следует член). Мама мне говорит:

      – Дочка, ты с кем встречаешься? Он из хороших, нет? Приведи, познакомимся.

      Привела, познакомились. Открывается дверь. Вваливаюсь с Андре.

      – Здравствуйте, как дела?

      Ниже пояса смотрит. Мама надела юбку, выше колен она, ляхи разинуты. Сели за стол, едим.

      – Может, еще вина?

      Выпили и расслабились. Потекли, полетели. Мама, блин, потекла, похотливая сука.

      – Дочка моя вам нравится?

      В общем, с ней переспал. Нет, не при мне – почти. Я возвратилась раньше. Семенем пахнет в комнате, потом и ласками.

      – Дочка вернулась, да? – а лицо раскраснелось, а пизда течет семенем, вытекает на трусики. – А Андре уже здесь. Раньше тебя пришел.

      Ничего не сказала. Мне не жалко, пусть тычутся. Пусть мой парень исследует пещеру, из которой я вышла к нему. Может, там есть сокровища, по-любому там есть, не одна только я, пусть ебет мою маму, пусть втекает в нее. Я вышла оттуда, куда мой парень зашел. Я сюда, он туда. Все как положено. Я приготовила чай, сели за стол и выпили.

      – Ты замечательно выглядишь.

      – Да и ты огурцом, – улыбаюсь глазами. Затем беру в руки книгу, открываю ее и читаю.

      – Она открывает меня и читает. Я пишу прямо в ней. Изнутри я записываю. Вот такие слова. Все внутри, если пули. Мои слова образуют в любом месте влагалище, поначалу есть кровь, это девственность просто. Поначалу ведь больно. После вхожу уже спокойно в вагины, рожденные словом.

      – Он ебет, а не пишет. Намокает вот здесь, я всегда читаю его в туалете, когда хочется срать, блин, у меня красивая задница, я читала его, он обожает красивые задницы, поэтому он не против, когда я сру из шикарной задницы и читаю его. Два процесса сливаются. Это классно, forever. Ну, дерьмо, это грязь, но она окружена прекрасным. Разве не так он сам, только наоборот? Я верю в бога и хожу в церковь. Вот точно так же я сплю с другим мужиком, но трахает меня Он. Он не может трахать нас всех, потому мы и спим с другими. Церковь – другие мужчины. Только настоящие мужики любят большие задницы, потому что они повторяют им небо, но то, которого можно коснуться, которое можно поцеловать, окунуться в него, стать выше. Беда наша в том, что душа наша как правило обратно пропорциональна пятой точке. А зачем, ведь среда такая, ведь среда – это середина, середина недели, посередке прям задницы, далеко до субботы, воскресение дальше. Но, по-хорошему, небо и женский зад должны будут слиться. Пусть нас тянет к земле, просто земля нас хочет, мужчина должен подбрасывать нас на небо. Этого мы не можем простить, что его голова не под нами, что он не пьет нашего дождя, а потом не благодарит губами своими те небеса, что напоили его,