Девятный Спас. Анатолий Брусникин

прехитрый мне не попускает вручити нашу войсковую челом битную грамоту до их царских величеств, и ныне чую доподлинно, что будет всему нашему сечевому товариству от того убыль и уйма великая. Зачим велце упрошаю вас, братие, бить челом в Приказ Малороссийской самому дьяку Емельяну Игнатовичу, што посполство наше вельможный гетман сим прелестным обвожденьем бесчестит и срамит и штоб Емельян Игнатович то до их пресветлых величеств довел, а на то вы товариством мне и сопровождены, что москальского роду и по-москальски говорить горазды, отчего имаю на вас великую надежу, братие.

      Ваш брат Симон Галуха».

      – Эге, – в очередной раз протянул, закончив, Жлоба. – Нутко, еще раз зачту.

      – Не надо, Яким, – остановил бойкий Задеринос (он, действительно, был сильно курносым). – Понятно теперь, чего Галухи третий день нет. Попался он, как муха в мед. Хорошо, нам велел отстать, а то бы и мы с тобой у чертяки старого под замком сидели.

      Казаки заспорили, что им надо делать. Алешка жевал черствый калач, слушал. Понемногу начинал понимать, в чем загвоздка.

      Запорожское войско – оно само по себе, а его вельможность – сам по себе. Друг дружку они не любят. Казакам гетман вроде бы и начальство, но жалованье они получают не с Украины – из Москвы, потому плюют на Киев и живут, как им вздумается. Но Москва платит не в срок, затем и Галуха прибыл. Однако хитрый Иван Степанович полковника к царю пускать не хочет. Желает, чтоб запорожское жалованье шло через его руки, и тогда козацкой вольности конец. А, как выкрикнул в сердцах Жлоба, «коли вольности не станет, на что я от боярина в Сечь бежал?»

      Все это было для Алешки внове. Глядишь, и в грядущей великой жизни сгодится. Это сейчас Малороссия далеко, какое школяру до нее дело. Но будущему митрополиту, тем паче патриарху, до всего докука быть должна.

      – А ты чего сидишь? – оглянулся на него Задеринос. – Дуй назад, пан полковник ждет. Передай, панове асаулы все зробят, как наказано. Накося тебе на орешки.

      И алтын сунул. Тоже, между прочим, деньги.

* * *

      Обратно Лешка еще быстрей долетел. На дворе уже почти совсем стемнело, окна палат уютно помигивали огнями. Гайдук все дрых, изо рта на ворот свисала слюна.

      – Панове асаулы все зробят, как наказано, – слово в слово доложил школяр полковнику на ухо.

      Тот с облегчением перекрестился, похвалил посланца:

      – Хрррр-фюууу. Шустрый ты, хлопчик. Хрррр-фюуууу. Тебя как зовут?

      – Алешка.

      – А батьку?

      – Поп Викентий.

      – Ну, попенко, держи, что обещано. Только гляди – мовчок.

      Дукат Леха сунул за щеку.

      – Саблю-то дай.

      Глядя, как бережно парнишка тянет за рукоять, как дышит на клинок и любуется затуманившимся булатом, Галуха засмеялся. Смех его мало чем отличался от храпа.

      – Э-э, Лешко-попенок, не быть тебе монахом, а быть козаком. Вырастешь, вспомнишь, шо тоби Симон Галуха напророчив. Ну иды, иды, а то проснется шпиг хетьманский.

      Только сказал – и насторожился. Придержал Алешку за плечо. Тот и сам услышал, что сонное сопение в галарейке