В ожидании дождя. Деннис Лихэйн

шина – старая, огромная, и руль у нее размером с велосипедное колесо. Мы едем; за окном раннее декабрьское утро цвета мутного хрома.

      Мы где-то за городом, южнее Массачусетса, но севернее линии Мэйсона-Диксона – возможно, в Делавэре или в южной части Нью-Джерси. Вдалеке виднеются клетчатые красно-белые силосные башни, торчащие на окраинах перепаханных полей, присыпанных бледно-серым, газетного оттенка снегом. Насколько хватает глаз, кругом только поля, только силосные башни, замершая и беззвучная мельница и обледенелые телефонные провода, уходящие за горизонт.

      Никаких машин, никаких людей. Только я, мой сын и антрацитно-черная дорога, рассекающая поля замерзшей пшеницы.

      – Патрик, – говорит мой сын.

      – Да?

      – Хороший день сегодня.

      Я гляжу в серое, незыблемое и беззвучное утро за окном. За самой дальней башней виднеется струйка дыма, поднимающегося из трубы. Самого дома я не вижу, но представляю себе его тепло. Чувствую аромат стряпни в духовке, вижу вытесанные из вишни балки под кухонным потолком и саму кухню – собранную из медового оттенка древесины. С ручки плиты свисает передник. Я чувствую, как же хорошо быть дома в такое тихое декабрьское утро.

      Я смотрю на своего сына и отвечаю:

      – Да, хороший день.

      Он говорит мне:

      – Мы будем ехать весь день. И всю ночь. Мы всегда будем ехать.

      – Конечно, – киваю я.

      Мой сын глядит в окно. Говорит:

      – Пап?

      – Да?

      – Мы никогда не остановимся.

      Я поворачиваюсь к нему – он глядит на меня снизу вверх, моими же глазами.

      – О'кей, – говорю я. – Мы никогда не остановимся.

      Он накрывает мою ладонь своей:

      – Если мы остановимся, у нас кончится воздух.

      – Ага.

      – А если у нас кончится воздух, мы умрем.

      – Точно.

      – Пап, я не хочу умирать.

      Я глажу его по голове:

      – И я не хочу.

      – И поэтому мы никогда не остановимся.

      – Никогда, – улыбаюсь ему я. Я чувствую запах его кожи, его волос, запах новорожденного, хотя ему пять лет. – Мы всегда будем ехать.

      – Хорошо.

      Он устраивается поудобнее на своем сиденье, а затем засыпает, прижавшись щекой к моей руке.

      Черная дорога бежит вперед, сквозь мутно-белые поля, и рука моя на руле легка и уверенна. Дорога – прямая, ровная и простирается на тысячу миль. Ветер подхватывает лежалый снег и с тихим шорохом пригоршнями кидает его в трещины на асфальте.

      Я никогда не остановлюсь. Я никогда не выйду из машины. У меня никогда не кончится бензин. Я никогда не проголодаюсь. Здесь тепло. Я со своим сыном. Он в безопасности. Я в безопасности. Я никогда не остановлюсь. Я не устану. Я всегда буду ехать.

      Дорога лежит передо мной – пустая и бесконечная.

      Мой сын поднимает голову, спрашивает:

      – А где мама?

      – Я не знаю, – отвечаю я.

      – Но с ней все в порядке? – Он смотрит на меня снизу вверх.

      – Все в порядке, – говорю я. – Все в полном порядке. Спи дальше.

      Мой сын снова засыпает. Я продолжаю вести машину.

      И оба мы исчезаем, когда я просыпаюсь.

      1

      Когда я впервые встретил Карен Николc, она произвела на меня впечатление женщины, которая гладит свои носки.

      Невысокого роста блондинка, она вылезла из ядовито-зеленого «фольксвагена» 98-го года выпуска, когда мы с Буббой переходили через улицу, направляясь к церкви Святого Бартоломью. В руках мы держали стаканчики с утренним кофе. На дворе стоял февраль, но в тот год зима к нам в город заглянуть забыла. Если не считать одной метели и пары дней, когда температура падала ниже минус 15[2] погода стояла почти что теплая. Было только десять утра, но воздух уже прогрелся градусов до пяти. Говорите что хотите о глобальном потеплении, но если оно избавит меня от необходимости убирать снег перед домом, то я за него всей душой.

      Карен Николc прикрыла глаза ладонью, хотя утреннее солнце было не таким уж и ярким, и неуверенно мне улыбнулась:

      – Мистер Кензи?

      Я изобразил свою фирменную улыбку: «Я отличник и усердный прилежник» – и протянул ей руку.

      – Мисс Николc?

      Она почему-то засмеялась.

      – Да, я Карен. Я раньше, чем мы договаривались.

      Ладонь у нее была такой гладкой и мягкой, что казалась затянутой в перчатку.

      – Можно просто Патрик. А это мистер Роговски.

      Бубба что-то неразборчиво буркнул в свой кофе.

      Карен опустила руку и

2

По шкале Фаренгейта. Соответствует минус 9 – 10 градусам по шкале Цельсия. (Здесь и далее – прим. пер.)