Равная солнцу. Анита Амирезвани

ты отлично пользуешься смекалкой.

      – Это то, что вам нужно?

      – Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? – спросила она на фарси.

      Перейдя на турецкий, я ответил:

      – Я говорю на языке ваших блистательных предков.

      Пери заинтересовалась:

      – У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил?

      – Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога.

      – Очень полезно. Кто твой любимый поэт?

      Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она.

      – Фирдоуси.

      – Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме».

      Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение.

      Любим ты гордою судьбой, твой каждый день благословлен,

      Ты пьешь вино и ешь кебаб, ты теплым солнцем озарен,

      И слово каждое твое – подарок для твоей любимой,

      А для детей твоих ты бог, но видимый и ощутимый.

      Как жизнь богата! Как ты щедр для близких,

      Покоен, как дитя в объятьях материнских,

      Как птица, ты паришь, несомый ветром теплым,

      Беспечен и любим, и оставаясь добрым.

      Но отнял мир то, что тобой любимо,

      И чашу с ядом не пронес он мимо.

      Горит ожог на сердце, кровь сжигает,

      И сердце биться словно забывает.

      И это я? Ведь в этом самом мире

      Был гостем званым я на пышном пире!

      О нет, мой друг, печально заблужденье,

      Ты должен стать лишь новою мишенью —

      Страданьями, как сотней стрел, пробитой,

      Кровавых слез рекой, тобой излитой.

      Когда я закончил, Пери улыбнулась.

      – Прекрасно! – сказала она. – Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю.

      – Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир.

      – Звучит словно сказано о падении Джемшида – и о конце давным-давно созданного им земного рая.

      – Насир вдохновлялся им, – отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч.

      – Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, – сказала она, словно прочитав мои мысли.

      – По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете.

      Она не обратила внимания на лесть:

      – А что означают эти строки?

      Я мгновение поразмыслил над ними.

      – Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже самых удачливых мир жестоко дрессирует.

      – А тебя мир дрессировал?

      – Непременно, – сказал я. – Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими