По слову Блистательного Дома. Эльберд Гаглоев

всунутая в упомянутый карман. Только вот размер кисти был совершенно уж гипертрофирован.

      – Заходи, раз приехал, – проговорил Андрий, колюче разглядывая меня, и ствол при этом внимательно так смотрел мне в живот.

      Зная привычку этого бендеровца палить через одежду, я решил не оставлять его приглашение без внимания. Перешагнул порог. Вошел. Какая радостная торжественная встреча!

      – Ты, гость дорогой, секиряку и палки свои брось. А грабки подними, да повыше.

      У меня стало складываться четкое убеждение, что мой украинский друг на перелом челюсти уже навыпендривался.

      Открылась дверь, и на крыльце появилось сонное небесное видение.

      Забранные на затылке длинные волосы, огромные каре-зеленые глаза, взлетевшие в вечном изумлении брови, припухлые в детской обиде губы, багирин подбородок, нежная, женственная фигура, пленительных очертаний которой не мог скрыть ни мой нерастянутый свитер (по ночам у нас и весной прохладно, горы), ни домашние джинсы. Половина моя богоданная. Три года не видел. Какие три года? – ворохнулось. Сутки, не больше. Три года – тяжким камнем подтвердило в душе. Я стоял, как соляной столб, и не мог насмотреться, наесться этим зрелищем, которого так долго был лишен. А в голове колоколом било. Три года. Три года...

      – Кто там, Андрий? – сонно спросила. Глянула на меня. – Вам кого? – Сонливость в глазах потаяла. Спросила неверяще: – Илька?! – И вдруг громко: – Илька!

      И еще не успел упасть на землю отброшенный плед, как в грудь мне ударила соломенная молния, и высокий лоб скользнул по ключице, и две гибкие руки охватили затылок, и в лицо ткнулись соленые от слез губы. А потом меня били и называли дураком, а я хохотал от счастья, целуя слезы в огромных глазах, и любимый курносый нос, и нежные щеки, и невесомые тонкие волосы, и сладкую шею, и тонкие ключицы. А меня отталкивали и, смущенно оглядываясь, опять называли дураком, но уже с очаровательными чертиками в глазах, которые выгнали совсем чужие здесь облака грусти. А потом гулко завопили «Папочка!», и в ногу, едва не сбивая, ударила старшенькая, крепкая и тяжелая, как камешек. И опять. «Илька, дурак, хоть бы позвонил». Это уже жуткий человек – теща с выражением немалого облегчения на добром лице. И с прошибающим перепонки писком по мне карабкалась младшенькая, и радостно кудахтали родственницы, и колотил по плечу Андрий с воплем «Ты иде був, бисов сын», и сквозь толпу встречающих рвался казачий сын Андрюха, похожий на белогвардейского офицера. Он свирепо топорщил короткую щеточку усов и орал: «Пустите меня к нему, щас я ему вмажу».

      Мне были рады.

      Наконец встречающие слегка успокоились, организовались и стали целенаправленно подталкивать меня в сторону дома.

      На лежанке, стоящей под навесом, приподнялся сухощавый старик. Сократ.

      – Кто это? А, Ильхан. Я же говорил вам, что он вернется. А вы переживали. Мужчины нашего рода всегда возвращаются. – В осетино-индейской манере поприветствовал он блудного меня и улегся обратно. Принципы не позволяли ему вставать раньше девяти.

      А я, руководимый странным инстинктом, опять подобрал меч.

      – Есть хочу, – порадовал