Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта. Наиль Рашидов

острый ум, и стремительная реакция. Слегка наклонившись, он стал рассказывать мне о старой базе ЦСКА в Латвии, в поселке Энгуре, в ста километрах от Риги. «Вот если бы ты рискнул, – добавил он, – ведь это был еще СССР, и теперь я там никого не знаю…» В апреле 1996 года я уже ехал в автобусе, пузатом и удобном львовском автобусе «Рига – Колка». Через час с небольшим я вышел на остановке Энгуре. Так далеко в Латвию я еще не забирался.

      До этого были Юрмала времен СССР, конференции, рубли и бесконечные группы туристов, поэтому Юрмала была самым нелатышским местом в Латвии. Помню, что в магазинах были таблички: «Красные латышские стрелки обслуживаются вне очереди». Это отрезвляло и вносило разнообразие в унылый ландшафт, напоминающий Джеймса Поллока и его «Тысячу консервных банок», – процветали журнал «Строительство и архитектура», где сама архитектура едва достигала уровня легитимной вменяемости, а панельное домостроение стало воплощением идей Ле Корбузье о типовом мышлении в типовых помещениях. Потом, после обретения независимости, все таблички исчезли. Конечно, их не выбросили, это – история страны, и вот коллекционер показывает эту табличку свой внучке и рассказывает о неподкупных красных латышах, верных революции, о тов. Петерсе, которому было доверено царское золото, а потом прикладывает палец к губам – молчи, золотко, а то еще обвинят в реставрации коммунизма – и прячет эту табличку так далеко, что самому бы не забыть. И если бы не таблички, не море и не крики чаек, то местами Юрмала вполне могла бы сойти за московские Черемушки. Федор Михайлович хорошо понимал опасность типового строительства и искал особые пространства для своих романов, например для «Братьев Карамазовых» он нашел огромные подвальные помещения в Старой Руссе. «В маленьких комнатах меня посещают маленькие мысли», – писал он в дневниках.

      Я немедленно влюбился в Энгуре. Сердце билось так, как когда-то на станции Планерная, когда я, совсем еще первокурсник, стоял ночью один-одинешенек на платформе и запах белокурой художницы Тани Андросовой, и скромные краски этой местности, вперемешку с льняным маслом, болгарскими сигаретами «ТУ-134» и польскими духами «Быть может», все еще терзали меня, всматривающегося в дальние огни поездов.

      Здесь, в Энгуре, красота обступила меня со всех сторон. Был солнечный полдень. Тугое шоссе в две полосы и серебристо-голубая полоска моря за ним, императивные крики чаек, воздух, наполненный теплом, поднимающимся от весенней земли, дыхание хвойных лесов и безбрежное небо… и так стоял я, пораженный обрушившейся на меня силой природы.

      В десяти метрах от меня, на другой стороне шоссе, стояла молодая латышка, а перед ней был деревянный лоточек, накрытый марлей. «Лаб диен». – «Лаб диен». Мы познакомились. Рыба? Она приподняла марлю. Я не буду описывать рыбные ряды – слишком жестоко для неискушенного читателя, но заметил, что там были змееподобные угри и красноватые морские окуни… «Это можно купить?» Она засмеялась и показала рукой на дом – вон там мы живем, а рядом –