Волшебник Летнего сада. Юлия Эрнестовна Врубель

отца – похищенная прямо на улице несколько дней назад. Практически не сомневаясь в результате, Игнатьев составил письмо, в котором вызвал Картайкина в участок для опознания тела. Письмо зарегистрировали в канцелярии участка, после чего отправили на дом к Картайкину с посыльным.

      Затем Павел Петрович вызвал к себе двух толковых агентов, коим поручил обойти трактиры и чайные, где столовались городские извозчики и, с привлечением имеющихся там осведомителей, выяснить, не подвозил ли кто-то подозрительных пассажиров в сторону Летнего сада в ту злополучную ночь…

      Посыльный из полиции, отправленный в Кузнечный переулок возвратился быстро. Он сообщил, что надворного советника Картайкина дома застать не удалось, потому что, со слов прислуги, Иван Евграфович ещё этим утром отбыл в усадьбу своего тестя, купца первой гильдии Никанора Иратова. Выяснив местоположение иратовского поместья, полицейскую бумагу перенаправили туда. Более предпринять по этому делу было нечего, и следственный пристав Игнатьев решил дожидаться первых результатов.

      Глава 5. Кровь в Варшаве

      29 ноября 1830 года. Варшава. Дворец Бельведер

      Обед в тот день прошел немногословно. Среди присутствующих – членов семьи цесаревича Константина и их близкого круга чувствовалось плохо скрываемое напряжение. Свежих варшавских газет зачитывать не стали, изменив многолетней традиции. Беседа и вовсе не сложилась. После десерта сотрапезники непривычно быстро разошлись… Константин Павлович, как всегда, в одиночестве прошёл в свои покои.

      За окнами дул стылый ветер, но звук его был столь привычен в непрочных стенах Бельведерского дворца, что даже успокаивал и убаюкивал. Ничто, казалось, не мешало послеобеденному покою обитателей. Константин Павлович снял мундир и, облачившись в мягкий архалук, устроился было привычно соснуть у себя в кабинете. Последние несколько дней он проводил в большой тревоге… После прошедшей скандальной коронации Николая в Варшаве, напряжение в обществе ежедневно усиливалось, росло. Предпринимаемые меры не приносили пользы, только усугубляли ситуацию, становящуюся взрывоопасной. Донесения с каждым днём приходили всё тревожнее. Поначалу цесаревич только сильнее раздражался. Потом почувствовал определённую растерянность. И, наконец, стало попросту страшно. Страшно, страшно, черт побери.

      Никто и никогда не посмел бы назвать Константина Павловича трусом. Можно было его обвинять в чём угодно – в грубости, бесцеремонности, дебоширстве, сумасбродстве, – в том он более, чем кто-либо походил на батюшку, но чтобы в трусости – да никогда.

      Продажное гнилое сучье племя! Кого хотите запугать? Того, кто шёл в военные походы за Суворовым – добровольцем, на общих правах! Ел солдатскую кашу, спал на земле в холодной продуваемой палатке. Грел коченеющие руки у костра. Перешёл через Альпы, разбивая вдрызг, в лапшу походные сапоги. Лично водил войска в атаку! В двадцать-то лет!

      Зачем