Пламенеющий воздух. Борис Евсеев

гулеж и ветер?

      Я испугался: Куроцап внезапно заговорил со слезой в голосе и, вернувшись к столу, часто, как девушка, заморгал.

      Ресницы у Лукича были светленькие, брови темно-русые, бобрик на голове серо-соломенный. И весь он, с едва курчавящейся крохотной бородкой, мощным кадыком и каменными лепными веками, напомнил вдруг бога виноградников Диониса. Но Диониса нашего, русского, вытесанного из уральско-сибирского камня, пьющего по утрам огуречный рассол, занюхивающего каждый второй шкалик тертой редькой. В юности мне самому таким быть хотелось…

      – А вот и не ветер! – ответил Савва самому себе. – Много чего у них в голове есть – только мы про то не знаем. Не знаем, какая у этих лучших в мире овец жизнь, какие семейные ценности…

      – Какие же, Савва Лукич, могут быть семейные ценности у овец?

      – Вот! И ты туда же. Да пойми ты, дурья башка: у них есть все то, что и у нас! И даже больше… Вот ты туда за Ярославль, в город Царево-Романов и езжай. И книгу мне про романовскую овцу через три месяца, будь любезен, в чистовике представь. Командирую я тебя туда, понял?

      – Чего уж понятней.

      – Только ты мне книгу с историями напиши! С любовью, с приключениями и всем таким прочим.

      – С приключениями овец?

      – Конечно! Людские-то приключения – кого они теперь, по большому счету, интересуют? А овца, брат, она, как поросенок на веревочке! Даже лучше: бежит за тобой, в развитии догоняет! Ты ею любуешься и про жизнь овечью с человеческой страстью почитываешь! А прекрасней всего, если ты мне историю одной отдельно взятой овцы напишешь. Но не про какую-то Долли! Про нашу Лидку, про нашу Маньку. Про всю ее судьбу! Даже про шкуру, положенную на алтарь…

      Савва наверняка хотел сказать: «На алтарь отечества», но вовремя поперхнулся.

      – В общем, про судьбу и жизнь, отданную за наши с тобой удобства, напиши. Три месяца не хватит – дам четыре. Через полгода сигнал, потом тираж, потом этот… гонорар.

      Мысли Саввины про овец мне внезапно стали нравиться. Сам Лукич – после некоторых колебаний – тоже.

      – А тогда, может, аванс, Савва Лукич?

      – Ты Куроцапа не знаешь? В Романов приедешь, я туда через банк переведу. У меня бухгалтерия чистая. Никаких серых схем, ничего из рук в руки. Никаких откатов, никогда, никому!

      Савва завелся, и я отступил. И, как оказалось, зря. Но в тот момент мне стало не до аванса, потому что Савва во всю глотку гаркнул:

      – Надюх, а Надюх! Яви породу! Р-романовскую нам представь!

      С легким презрением всеми отвергнутого художника я ждал: сейчас сюда, на Смоленку, прямо под наружные камеры МИДа приволокут упирающуюся, но в своем упорстве, конечно же, и прекрасную романовскую овцу.

      Но вошла стройная деваха в серо-серебристой шубе на голое тело.

      Какое-то белье под шубой, как потом выяснилось, все-таки было, но в количествах небольших.

      – Ты, Надюх, повернись бочком, а потом приляг на шубу… Пускай писатель (я обмер сердцем, в первый раз так назвали!) на результат глянет. Глянет на то, что мы в итоге – после употребления