Пламенеющий воздух. Борис Евсеев

сюда. Трифон уговорил. Он убеждать умеет! И вас убедит. Только – софист он. Любую мысль выставить единственно верной при необходимости может!

      – Меня убеждать не надо. Я к вам добровольно, по обстоятельствам жизни и творчества, так сказать…

      – А убедит вас Трифон в том, что роль ваша в предстоящие месяцы будет важной, архиважной! Только учтите: сам Трифон от дел отошел. Но это, по-моему, для виду… Идемте же! А то я вас с лестницы сейчас столкну. – Темный огонь в глазах у Женчика полыхнул ярче, сильней.

      – Я ведь и сам мастак сталкивать.

      – Вот как? Вы сможете столкнуть слабое существо, столкнуть женщину?

      – Да вы, бабы, все до одной здоровей меня будете.

      – То-то Леля предупреждала: старичок наш новенький – тот еще фрукт!

      – Еще одно слово – ей-богу, к эфирозависимым отправлю!

      – А давайте, – Женчик подбоченилась.

      – Ладно, – сказал я раздраженно, – хватит мне на сегодня приключений. Я возвращаюсь в «Ромэфир», а вы тут можете хоть в Волгу кидаться.

      Я повернулся и пошел. Женчик осталась горевать и плакать.

      Хотел вернуться и приласкать ее, но, плюнув, двинулся дальше.

      «Русская Долли»

      В конторе директор Коля набросился на меня, как на прокаженного. Сказал, что это в первый и последний раз, и что хотя меня здесь страшно любят и ценят, но если я еще раз себе позволю…

      Подойдя к директору впритык, я – как и в случае с Лелей – плотно прикрыл ему рот ладошкой.

      С этого дня жизнь моя покатилась, как пробитый и с одного боку вдавленный внутрь резиновый мяч: неровно, рывками, то крутясь на месте, то устремляясь резко вперед.

      Я продолжал работу в «Ромэфире», но за реку меня теперь не посылали, хотя, как показалось, и директор Коля, и Женчик с Лелей зауважали меня сильней.

      Тут я с удивлением заметил: характер-то мой меняется!

      Как-то очень быстро, буквально в течение десяти-двенадцати дней, пропала страсть к еде.

      Раньше пожирал я огромное количество сыров, окороков, колбас. И не толстел, кстати. Теперь же, как тот заморский диетолог, пробавлялся несколькими глотками воды и овечьим сыром, покупаемым в местном супермаркете по цене неслыханно низкой. А ведь у себя в Москве любил я после вискаря и водочки выпить, и форелькой норвежской умягчить ее не спеша, и ценил это удовольствие превыше всего на свете!

      А здесь, в Романове, пугающая трезвость на меня вдруг накинулась.

      Аппетит пропал, однако с нежданной силой, с новыми – иногда странноватыми – акцентами проявилась тяга к женщинам.

      Не говоря уж про красотку Лелю и более чем привлекательного Женчика-птенчика, стал я еще трепетней всматриваться в незнакомых, мило прикрывавших рты платочками женщин-романовок.

      Чем плотней и глуше незнакомки были запакованы, а иногда просто-таки зашиты в осеннюю одежду, тем настырней следовал я за ними в своем воображении: поддерживал, подавал руку, входил за ними в дома и квартиры, следовал на кухни и в ванные комнаты, там помогал