Павел Первый. Николай Энгельгардт

Саблуков не позабыл уроков Джузеппе Канциони, балетмейстера и танцора эрмитажного театра при Екатерине. И при его «Гатчинском» кафтане à la Frédéric le Grand, оба точь-в-точь имели вид двух старых портретов, вышедших из рам.

      Но это-то и восхищало императора Павла Петровича, идеалом которого были Версаль и Сан-Суси. В полном восторге, с разнообразными движениями, следя за танцами Нелидовой и Саблукова, во все время менуэта он поощрял их восклицаниями:

      – C'est charmant! C'est superbe! C'est délicieux!

      И со свойственной ему. неистощимой энциклопедичностью самых разнообразных сведений Павел Петрович стал рассказывать близстоящим вельможам историю менуэта, из сельского танца крестьян в Пуату превращенного в танец королей Версаля, самого Короля-Солнца!

      – Это Пекур, господа, – объяснял Павел Петрович, – знаменитый оперный актер придал менуэту всю ту грацию, которой этот танец ныне отличается, переменив форму «эс» (S), которая была главной фигурой танца, на форму «зет» (Z).

      Император сам то становился в позицию S, то в позицию Z, искусно показывая разницу.

      Оркестр играл знаменитый менуэт d'Exaudet и Павел Петрович сиповатым своим голосом стал подпевать слова:

      Cet étang

      Qui s'éteng

      Dans la plaine.

      Répéte au sein de ses eaux

      Les verdoyants armeaux,

      Où le lampre s'enchaine

      Un ciel pur.

      Un azur

      Sans nuage,

      Vivement s'y réfléchit,

      Le tableaux s'enrichit

      D’ima-a-a-age.[2]

      Император сделал низкий реверанс на последнем слове вельможам, которые, расплываясь в улыбках, подхватили нестройными, старческими голосами припев, случайно имевший как бы прямое указание на опасность постоянной перемены настроения властелина.

      Mais, tandis que l'on admire

      Cette onde ou le ciel se mire.

      Un zéphyr

      Vient ternir,

      Sa surface

      D'un souffle il confond les traits.

      L'éclat de tant d'objets

      S'effa-a-a-ce.[3]

      К старым голосам вельмож присоединились молодые – прелестных монастырок, – и следующую строфу за императором напевала, улыбаясь, вся зала:

      Un désir

      Un soupir,

      О, ma tille.

      Peut aussi troublez un coeur

      Où se peiut la candeur?

      Où la sagesse brille

      Le repos.

      Sur ces eaux,

      Peut renaître;

      Mais il se perd sans retour

      Dans un coeur dont l'amour

      Est mai-ai-aitre…[4]

      Вся зала разнообразно присела в глубоком реверансе вместе с императором.

      И выражение лица и замечания императора передавались придворным, и они восторгались, в то время тайно предаваясь разнообразным чувствам: одни – опасениям, другие – надеждам. Восхищение императора не может ли стать возвращением фавора? Тем более что, казалось бы, Нелидовой, если платонизм отношений ее к государю не выдуман, нечего и делить с новой фавориткой… Так думали, конечно, те, кто не знал характера Екатерины Ивановны.

      Сторонники Лопухиной, как сенсуалисты, не переставали питать уверенность, что двадцать

2

Этот пруд, который ширится в долине, повторяет в лоне своих вод зеленеющие шипы, оцепленные виноградными лозами. Чистое небо, лазурь безоблачная там живо отражаются, обогащая картину изображения.

3

Но в то время, когда удивляются этой волне, в которую глядится небо, зефир летит и омрачает ее поверхность. Единым дыханием он смешивает черты и блеск стольких предметов и исчезает.

4

Желание, вздох, о моя дочь, может также взволновать сердце, где начертана скромность, где блистает мудрость. Спокойствие на этих одах может возродиться; но оно безвозвратно теряется в сердце, в котором любовь стала господином.