С Ермаком на Сибирь (сборник). Петр Краснов

траве, лицо белое и чуть дышит. Соскочили мы с Селезнеевым с лошадей, сняли тяжелый княжеский доспех. Кто-то из жильцов за водой поскакал. Ротмистры наши съехались. Уже вечерело. Туман поднимался над полем. Испил князь воды, приподнялся, рукою по лбу провел, вздохнул и глаза раскрыл.

      – Что татары? – спросил.

      – Утекли по лесам. Наша Казань, – сказал я. – Как ты, князь?

      – Ран много, – сказал князь, морщась от боли, – но жив. Збройка на мне была праотеческая, зело крепка!

      И перекрестился.

      – А боле того, – сказал, – благодать Христа моего так благоволила, что ангелам своим заповедал сохранити мя недостойного во всех путях…

      Князь поник головой. Дурно ему стало. Попросил воды. Испив воды, спросил:

      – Роман, что?

      Я ответил: «Ранен князь Роман Михайлович, но жив».

      – Послужили мы царю и Отечеству… И помирать не стыдно… Ну… несите меня к царю. Хочу поздравить царя моего с пресветлою победой.

      Так была взята царем Иваном Васильевичем твердыня татарская – Казань.

      IX

      За ратною честью

      После длинного рассказа о взятии Казани, всегда так волновавшего Исакова и Селезнеева, наступило долгое молчание. Наверху, в терему, было тихо.

      Слышнее стал в Исаковском покое сверчок и потрескивали, нагорая, свечи. Возбужденный рассказами о былой славе, о битвах и победах, Федя сидел в углу, таращил глаза и ерошил густые волосы. Хотел он спросить о многом, сказать старому стрелецкому голове все свои мысли и не смел. Он тяжело вздыхал, не сводя блестящего взгляда с Исакова.

      Исаков сидел на лавке, опустив голову на грудь, и о чем-то глубоко задумался. Пальцами он барабанил по дубовому столу, выбивая дробь. Наконец, он поднял голову, внимательно посмотрел на Федю и, казалось, понял все, что происходило в душ мальчика.

      – Вот, – тихо сказал он, – кабы те-то времена теперь, Федор, были…

      Он тяжело вздохнул, помолчал и другим, спокойным, ровным голосом сказал:

      – Что ж, Федор, сорок дней мы молились за родителей твоих, присматривались к тебе, надо нам теперь и о житейском подумать… Как в одночасье лишился ты родителей своих, опору свою и заступу, и всего богатства, и дела родителем твоим заведенного. Значит – такова воля Божия. Надо свое дело начинать. Не может быть человек без труда. Так ему от Господа заповедано за грехи прародителя нашего Адама: в поте лица твоего будешь добывать хлеб свой… Тебе теперь шестнадцать… Не надумал ли и сам чего?

      Федя вспыхнул. Он вскочил с лавки, сделал два шага вперед, вернулся на место, провел рукою по лбу, откидывая от глаз светлую прядь волос. Наконец, собрав силы и стараясь говорить густым «мужским» голосом, он выпалил:

      – Хочу послужить царю-батюшке! Хочу идти за ратною честью!..

      И точно испугавшись того, что он сказал, Федя закрыл лицо ладонями.

      Исаков внимательно осмотрел мальчика с головы до ног.

      – Так, так… – сказал он. – Мудрое, красивое твое слово, Федор. И после рассказов наших о Казанской