История в стиле рэп. Галина Щербакова

Кинг, я не могла вспомнить ни одного русского. Человека Абсолютного Добра, абсолютного человеколюбия и неагрессии. Конечно, они есть, может, даже им несть числа. Это мой раненый ум забыл все к чертовой матери, но мысль-змея высвистывалась из самых глубин. Человек добра никогда не был на Руси главным. Он был или юродивым, или Иванушкой-дурачком, а в двадцатом веке его место было в болотах и снегах лагерей. Господи! Они же смотрят на меня, они ждут ответа, кто такой Гааз.

      – Врач, немец, – говорю я. – Спасал и лечил русских. Особенно тех, кто в тюрьме. Это он сказал: «Спешите делать добро».

      – Не надо, женщина, не надо! – это кричит шейка бедра. – Что, у нас русских врачей нет? Вам для примера обязательно немец нужен или еврей? Других нет?

      Тут-то и пискнула с кровати древняя бабулька, тоже шейка бедра.

      – Девки! Подайте, Христа ради, утку. Уже невтерпеж.

      Баранья косточка пошла к дверям и стала звать сестру.

      – Да сунь мне утку под одеяло, милка! – кричала бабка.

      – Вот вонищи сейчас будет, – сказала женщина-телевизор.

      С кровати встала девчонка с «фишкой» и направилась к бабке. Но было уже поздно. Все случилось.

      Как же они все орали! Как кляли бабку! Какие проклятия слали они ей на голову!

      Воспринимаю ее поношение как личное. Ибо уже знаю: сгусток ненависти, нацеленной именно в меня, существует. Поэтому я в этом крике и этой вони. За что, дочь? За что?

      Я отвернулась, потому что из меня хлынули слезы, первые – и даже за много лет. Я ведь неплачущая природа. Последний раз я плакала на похоронах Сахарова. И то, скорей, из-за музыки.

      – Вот вам пример русского. Сахаров, – отвечаю я на вопрос, о котором в крике уже все забыли.

      – Сахаров – Цукерман, – говорит мне баранья косточка.

      Ну, тут уже ни охнуть, ни вздохнуть.

      Все ходячие выходят в коридор, пока проветривается палата, оставшиеся завязывают лица полотенцами. Я встаю первый раз. Это мой третий день в больнице. Старушка же чувствует себя, как ни странно, героиней. Она смотрит на всех молодо и мстительно.

      – Вы, как я догадываюсь, не согласны, – спрашивает меня уже в коридоре баранья косточка, – что Сахаров – Цукерман?

      – Давайте закроем тему. Я ненавижу антисемитов.

      В этом все дело – в тоне. Видимо, я сказала так, что она отпрыгнула от меня, иначе не назовешь скорость ее перемещения. Я же вернулась в палату. Там было одновременно холодно, душно и воняло. Слои воздуха не смешивались. В них можно было передвигаться из одного в другой, моя койка была в центре холода.

      – А у тебя что? – спросила облегчившаяся бабка.

      О русская простота, вконец освобожденная от глупостей приличия, простота тюрьмы, больницы, очереди, где все сразу и братья и сестры, но и враги заклятые. Я люблю думать эту мысль, но сейчас мне надо ответить на вопрос.

      – Я сломала ключицу, – говорю я.

      – Упала, что ли?

      – Упала, – отвечаю.

      – Ключица – ерунда, – говорит бабка. – От нее в человеке ничего не зависает. Рукой же