Так и живём. Борис Косенков

тработе

      и, бессменно по взводам снуя,

      верен был испытанной методе:

      делайте, ребята, так, как я!

      Пушки двигать вёрст по десять кряду,

      добывать растопку в холода,

      рыть окоп, подтаскивать снаряды –

      всюду лез он первым…

      А когда

      молодёжь едва вязала лыко,

      отразив очередной навал,

      «Старый хрен, куда ты прёшься?» –

      лихо

      он баском подсевшим запевал…

      Вражий танк стремительно и дерзко

      в тыл прорвался – там ему простор!

      Надо бить – а у ребят задержка:

      как на грех, заклинило затвор.

      Пыша жаром, «тигр» в упор катился,

      то ныряя, то давая крен…

      Командир за голову схватился:

      – Ну, куда ты прёшься, старый хрен!

      Но, ценой порыва и расчёта

      чёрной силе выйдя поперёк,

      старый хрен свою политработу

      вёл, как показательный урок.

      И, перекрывая канонаду,

      крупповскую сталь разя насквозь,

      непреклонно грянула граната…

      Или это сердце взорвалось?..

      Три глотка

      Рассказ ветерана

      Воздух ахнул –

      снаряд взорвался

      и плеснул мне в глаза огня…

      Нас обоих ранило с Васей:

      в грудь его

      и в ногу меня.

      Нас товарищи перевязали

      и, к рейхстагу спеша вперёд,

      фляжку сунули нам и сказали:

      «Санитары придут вот-вот…»

      Вася Зинченко был сталинградский,

      я из Сызрани.

      Земляки!

      Мы лежали, деля по-братски

      хлоркой пахнущие глотки.

      А в Берлине война лютовала,

      залпы шли от ствола к стволу.

      Солнца диск пробивался кроваво

      сквозь густую дымную мглу.

      Вася бредил всё тише и тише,

      всё плотней приникал к земле.

      Звал жену и двоих детишек,

      хворью сгубленных в феврале.

      Через улицу в тёмном подвале

      двери вышиб фауст-патрон…

      Вдруг откуда-то из развалин

      появился пацан с ведром.

      В этой битве, надсадно ревущей,

      как взбесившийся ураган,

      он стоял –

      белобрысый, худющий,

      весь прокопченный мальчуган.

      Был понятен и мне, и Васе

      тот всемирный язык беды:

      «муттер кранк» и что-то про «вассер».

      Ясно – матери просит воды.

      Нам самим-то выжить судьба ли?

      Взгляд терялся в едком дыму…

      Вася тихо скрипнул зубами:

      – Нашу воду… отдай ему…

      На губах – шершавая корка,

      пить охота до дурноты…

      Прямо с флягой я сунул в ведёрко

      весь запас – три глотка воды…

      А Василия скоро не стало.

      Кровь впиталась в асфальт и грязь.

      А меня унесли санитары,

      спотыкаясь и матерясь.

      И всё чудилось мне над нами

      в небе, сером, точно зола,

      то ли облачко,

      то ли знамя…

      То ли чья-то душа плыла…

      Мамаев курган

      Где раньше полыхали рубежи,

      теперь вовсю благоухают травы…

      А в непогодь осеннюю, скажи,

      твои, земля, наверно ноют раны?

      Истерзанную плоть твою тогда

      осколки угловатые тревожат.

      И дождевая мягкая вода

      ожогов старых боль унять не может…

      Но это будет осень.

      А пока

      весенним духом тянет из расселин.

      И щедро увлажняют облака

      твою разбушевавшуюся зелень.

      И так твои кустарники шумны

      над Волгой – по откосам, по долине,

      как будто жажду жизни и весны

      ушедшие в тебя

      им подарили.

      Салют над Волгой

      Вот и залпы спугнули тишь,

      вот и хлынули в небо ракеты…

      Что же ты, ветеран, грустишь

      у гранитного парапета?

      Ведь вокруг, по-над Волгой, – весна,

      смех и говор юного люда.

      И