Письма из одиночества. Ринат Валиуллин

съешь.

      – Иногда именно этим я и занимаюсь, да и люди тоже: едят себя, едят других, а насыщения все нет. Сытого не накормишь.

      – Это называется анорексия?

      – Нет, археология. Я имею в виду самокопание. Лежишь перед сном и думаешь: правильно я живу или не очень, и как это – жить правильно, если вокруг столько неправильного, как это – жить с тобой, как это – жить без тебя. Смогу ли я выйти, не только замуж, но и за пределы своего мира, где ты разобьешь сад на моем теле, будешь за ним ухаживать, высадишь семена, я выращу цветы.

      – Как ты глубоко копаешь.

      – Предполагаю, что тебе этого будет недостаточно, ты кинешься мне изменять с телевизором, с пивом, с футболом, с диваном или трахаться с творчеством, но я не ревнивая, скоро забеременею шедеврами, найду себе отдушину, мне будет чем заняться, когда цветы пойдут в школу.

      – Мне нравится. Я бы так хотел.

      – Еще чаю?

      – Пожалуй. Мне бы длинную руку, я бы сам себе налил и мог бы почесать свою спину, сыграл бы тебе на контрабасе, держа его как скрипку, раздвинул бы облака и поправил солнце, как зеркало заднего вида.

      – А мне бы длинные ноги.

      – Куда еще длиннее?

      – Тогда можно было бы не выходить на улицу, отпускала бы только ноги.

      – И где бы я их потом искал? Вы не видели, тут стройные ноги не пробегали?

      – Весной их полно на улице. Кругом одни ноги и груди.

      – Серьезно? Может, я живу не в том районе. Сейчас проверим. Шикарный вид из твоего окна. Я открою – послушать город?

      – Конечно.

      Под ногами широко и непринужденно валялся его центр, протягивая мне в окно неорганизованный букет звуков, как из оркестровой ямы перед концертом. По кровеносной системе улиц, как участники вечного марафона, беспощадно двигались люди, обутые в железные сапоги, ботинки, кроссовки, бахилы, тапочки б/у и совсем новые, грязные и блестящие, странные и иностранные, разных цветов и размеров – машины с одинаковым любопытством мчались и туда и обратно. Дела были разбросаны повсюду, и каждый пытался найти свое. Земля культурно поросла камнями зданий, каждый из которых – личность, создающая пространство, убери его – пропадет и оно. Среди них гуляли люди, тоже личности, убери их – и пространства станет больше. Скорее всего, они и не гуляли вовсе, а спешили. В городе люди все время спешат и все время опаздывают, им не удержать навязанный ритм. Это не зависит ни от желания, ни от расстояния, ни от скорости. Все дело в том, что время независимо.

      – А из твоего окна что видно?

      – Помойку и немного неба. Сегодня утром я видел, как двое ковыряются в мусорном контейнере, выбирают вещи, выброшенные городом, человечеством, самой природой. Тихо падал дождь на их красные азартные лица. Неужели кто-то сказал им, что выбросил вчера случайно чулок с деньгами? Видимо, это хобби, как ходить по грибы. Потому что иногда я встречаю ковыряющихся там пенсионеров.

      – Может, они ищут там жизнь, выкинутую случайно в спешке?

      – Может, обнаружили потерю, когда посмотрели в зеркало, лицом, сдавленным обстоятельствами и тупыми предметами. И так каждое утро, я вижу один и тот же фильм в окне. Нет, видимо, опять не нашли ничего похожего, кроме алюминиевых банок, которые они