Лига мартинариев. Марианна Алферова

Рана только – только начала подживать, а тут он пришел надрывать подсохшую корочку. Больше всего на свете мне хотелось вытолкать его за дверь. Но я стояла и не двигалась.

      Сашка остановился перед зеркалом и принялся рассматривать свое отражение.

      – Волосы грязные. А я и не заметил. Вчера только мыл. Лидка терпеть не может грязных волос.

      Сашка бесцеремонно полез в шкаф, достал свое любимое полотенце в красную полоску и, шаркая ногами, побрел в ванную. Вид у него был абсолютно разбитый и жалкий. Он болезненно сутулился, и куртка на нем сидела вкось, будто с чужого плеча.

      – Ты болен? – спросила я, идя следом и пытаясь припомнить, какой надо с ним быть – внимательной, многословной, задумчивой, какая «я» ему нравилась прежде. Но ничего не вспоминалось. Ничего.

      Мой вопрос задел его, он замер, ощупывая в коридорной темноте смутно – знакомые двери.

      – Наверное, да. Включи «Танец», и погромче, – он махнул рукой, отсылая меня, будто горничную.

      Если он просил поставить «Танец смерти», то настроение у него было паршивое. Впрочем, у него часто бывало паршивое настроение. Особенно в последние дни нашего совместного бытия. Тогда «Танец смерти» крутился целые сутки неостановимо. Теперь он слушает его вместе с Лидкой или один? Я была уверена, что Лидке нравится совсем другая музыка.

      Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.

      – Пашка процветает, – сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. – В команде у Старика. Замом.

      Сашка поморщился – его не интересовали успехи моего сводного брата – и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы – то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.

      – Еще, – выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно включила повтор.

      Сашка поднял на меня глаза и, вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:

      – Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.

      – Ты же просил тебя спрятать, – напомнила я.

      Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.

      – Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так, в конце концов, нельзя, – он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. – Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… – он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. – А сама при этом смеется. Я кричу: «Не надо, прекрати!» А она в ответ: «Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо!»

      Он вновь замолчал, вслушиваясь в мелодию. Я не понимала из его слов ничего.

      – Ты все-таки моя жена.

      – Бывшая, –