Книги крови. I–III. Клайв Баркер

полями шляпы расплылась лучезарная улыбка, повиснув в тени, как ухмылка чеширского кота.

      – Я всего лишь шучу, – сказал Личфилд, шепот которого перерос в смешок, – и медведи бывают очаровательны.

      – Вот ты где, Терри.

      Из-за занавеса появилась Диана – как обычно, одетая слишком пышно. В воздухе явственно повис неприятный конфликт. Но Личфилд уже уходил в фальшивую перспективу живых изгородей, в сторону задника.

      – Вот я где, – сказал Терри.

      – С кем ты разговаривал?

      Но Личфилд ушел – так же быстро и тихо, как появился.

      Диана его даже не видела.

      – А, просто с ангелом, – ответил Кэллоуэй.

      Первая костюмная репетиция, учитывая обстоятельства, оказалась не так плоха, как ожидал Кэллоуэй: она была неизмеримо хуже. Реквизит лежал не на месте, все забывали реплики, на сцену выходили не вовремя; комическая сцена выглядела непродуманной и вымученной; актеры либо безнадежно переигрывали, либо не играли всерьез. Эта «Двенадцатая ночь» продлилась как будто целый год. На половине третьего акта Кэллоуэй бросил взгляд на часы и осознал, что к этому времени уже закончилась бы полноценная постановка «Макбета» (с антрактом).

      Он сидел в партере, спрятав лицо в ладонях и окидывая внутренним взглядом фронт работ, которые ему еще предстояло выполнить, чтобы довести постановку до ума. Не в первый раз на этом спектакле, столкнувшись с проблемами кастинга, он чувствовал себя беспомощным. Реплики можно вызубрить, за реквизитом – проследить, входы репетировать, пока они не отпечатаются в памяти. Но плохой актер – это плохой актер. Можно прихорашивать и оттачивать спектакль до самого судного дня, но Кэллоуэй не сделает из дерьма конфетку в случае Дианы Дюваль.

      С истинным акробатическим мастерством она умудрялась обойти все важные моменты, упустить все возможности тронуть аудиторию, растерять все нюансы, которые мог требовать драматург. Ее игра была героической в масштабах своей никчемности, свела всю тонкую работу с характерами, над которой так долго трудился Кэллоуэй, к однотонному писку. Эта Виола была бревном из мыльной оперы – не более человечной, чем живая изгородь на сцене, и такая же зеленая.

      Критики ее сожрут.

      Хуже того, будет разочарован Личфилд. К немалому удивлению Кэллоуэя, впечатление, произведенные Личфилдом, не ослабевало; он не мог забыть его актерскую подачу, его позы, его риторику. Они тронули его больше, чем Кэллоуэй был готов признать, и от мысли о том, что лебединой песней любимого «Элизиума»

      Личфилда станет вот эта «Двенадцатая ночь», с этой Виолой, он испытывал смятение и стыд. Похоже на какую-то неблагодарность.

      Его часто предупреждали о бремени режиссера – задолго до того, как он ушел в профессию всерьез. Его дорогой покойный гуру в Актерском центре, Уэллбелавд (обладатель стеклянного глаза), с самого начала говорил Кэллоуэю:

      – Режиссер – самое одинокое создание на земле. Он знает, что в спектакле хорошо и что плохо – или должен знать, если чего-то стоит, – и носит это знание с собой, продолжая улыбаться.

      В