Книги крови. I–III. Клайв Баркер

подчеркнул слово «непреходящий». В его устах оно прозвучало чересчур траурно.

      – Да?

      – Да, за долгие годы я провел в этом театре много счастливых часов, и, если честно, мне больно приносить тяжелые известия.

      – Какие известия?

      – Мистер Кэллоуэй, я вынужден сообщить, что «Двенадцатая ночь» станет последней постановкой в стенах «Элизиума».

      Заявление не стало таким уж сюрпризом, но все равно ранило, и внутренняя обида наверняка отразилась на лице Кэллоуэя.

      – Ах… значит, вы не знали. Так я и предполагал. Они всегда держат артистов в неведении, верно? От аполлонийцев не дождешься этой милости. Месть бухгалтера.

      – Хаммерсмит, – сказал Кэллоуэй.

      – Хаммерсмит.

      – Ублюдок.

      – Его братии нельзя доверять – впрочем, не мне вам об этом говорить.

      – Вы уверены насчет закрытия?

      – Определенно. Если бы он мог, то закрыл бы театр уже завтра.

      – Но почему? Я здесь ставил Стоппарда, Теннесси Уильямса – всегда с хорошим залом. Ничего не понимаю.

      – Боюсь, с финансовой точки зрения все предельно понятно, и если мыслить цифрами, как Хаммерсмит, то подобную простую арифметику невозможно опровергнуть. «Элизиум» стареет. Мы все стареем. Скрипим. Чувствуем возраст в суставах: инстинкт велит нам лечь и умереть.

      Умереть: голос мелодраматично затих – тоскливый шепот.

      – Откуда вы знаете?

      – Я много лет был попечителем театра и после ухода считал своим долгом – как бы выразиться? – держать руку на пульсе. В наше время трудно вообразить триумф, который видела эта сцена…

      Его речь прервалась, он погрузился в воспоминания. Это казалось искренним, а не наигранным.

      И снова деловой тон:

      – Театр скоро прикажет долго жить, мистер Кэллоуэй. Вы будете присутствовать при отправлении обряда, хотя это произойдет не по вашей вине. Я посчитал нужным вас… предупредить.

      – Спасибо. Я это ценю. Скажите, вы сами были актером?

      – Отчего вы так решили?

      – Из-за голоса.

      – Излишне высокопарный, знаю. Боюсь, это мое проклятье. Не могу и чашку кофе попросить, не показавшись Лиром в грозу.

      Он от всей души рассмеялся над собой. Кэллоуэй начал оттаивать. Возможно, у этого малого и архаичный вид – пожалуй, даже слегка абсурдный – но непосредственность манер захватила воображение Кэллоуэя. Личфилд не стеснялся своей любви к театру, в отличие от многих в профессии – людей, которые ставят подмостки только на второе место, продав душу кино.

      – Признаюсь, я баловался актерским ремеслом, – доверительно сообщил Личфилд, – но, боюсь, мне просто не хватает для него выдержки. Вот моя жена…

      Жена? Кэллоуэя удивило, что у Личфилда есть хоть какая-то гетеросексуальная жилка.

      – Моя жена Констанция несколько раз играла здесь, и должен сказать, с большим успехом. Разумеется, до войны.

      – Жаль, что театр закроют.

      – Это так. Но, боюсь, чуда в последнем акте не произойдет. Через шесть