Так говорил Заратустра. Фридрих Ницше

почкой, которая дрожит, ибо капля росы лежит у нее на теле?

      Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.

      В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума.

      И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.

      Зреть, как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие душеньки, – вот что пьянит Заратустру до песен и слез.

      Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.

      И когда я увидел своего демона, я нашел его серьезным, веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи падают на землю.

      Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!

      Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.

      Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне. —

      Так говорил Заратустра.

      О дереве на горе

      Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город, названный «Пестрая корова», он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:

      «Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.

      Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас».

      Тогда юноша встал в смущении и сказал: «Я слышу Заратустру, я только что думал о нем». Заратустра отвечал:

      «Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.

      Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, – ко злу».

      «Да, ко злу! – воскликнул юноша. – Как же возможно, что ты открыл мою душу?»

      Заратустра засмеялся и сказал: «Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их».

      «Да, ко злу! – воскликнул юноша еще раз.

      Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, – но как же случилось это?

      Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, – этого не прощает мне ни одна ступень.

      Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?

      Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?

      Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»

      Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:

      «Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко