Заметки о любви. Дженнифер Смит

нравится тебе только из-за смазливой внешности, – говорит папа. – Потому что индивидуальности в нем ровно столько же, сколько в круассане.

      Мэй склоняет голову набок.

      – А что, в круассанах нет индивидуальности?

      – Не знаю. Я просто пытался выдумать что-нибудь эдакое.

      – И как кусок теста может быть…

      – Ты прекрасно понимаешь, что я хотел сказать, – закатывая глаза, отвечает папа. – Ну, так что он сказал?

      – Круассан?

      – Нет же, Гаррет!

      – Он говорит, что невозможно создать шедевр, если ты еще по-настоящему не пожил.

      Папа фыркает.

      – Полагаю, он-то уже пожил?

      – Ну, он много где бывал. И вырос в городе. К тому же он будет учиться в Сорбонне.

      – Поверь мне, – говорит папа, – там идиотов ровно столько же, сколько в любом другом месте.

      – Послушай, он не совсем ошибается, – менее категоричным тоном подхватывает па. – После двенадцати лет работы в галерее я точно уяснил для себя одну вещь: иногда в искусстве совсем неважны мастерство или техника. Иногда самое главное для искусства – это опыт. Так что да, возможно, тебе еще стоит пожить и поучиться. Но это касается абсолютно всех и неважно, вырос ты в мегаполисе или в маленьком городке и будешь ли ты учиться в Сорбонне.

      Мэй кивает.

      – Знаю, и все-таки…

      – Тебе трудно, – пожав плечами, говорит па. – Так и должно быть. Но все эти обиды, отказы, разочарование… Они помогут тебе вырасти как художнику. И оно того стоило, если ты сделаешь правильные выводы. Ты понимаешь все это не хуже меня. – Он кивает в сторону ее компьютера и слегка улыбается. – Ну, что скажешь? Посмотрим твой фильм еще разок? Как в старые добрые времена?

      И Мэй уступает, побыстрее открывая ноутбук, чтобы опять не спасовать. Когда прошлой осенью она впервые показала им свой фильм, они ели попкорн, шутили и даже аплодировали ей местами. Но сейчас все трое сидят молча, и, когда фильм заканчивается, никто ничего не говорит, кажется, целую вечность.

      Наконец Мэй разворачивается к сидящим на кровати отцам, они поднимают брови и ждут, когда она начнет.

      – Хорошо то, – говорит девушка, – что я даже не знаю, что могла бы улучшить.

      – А что плохо? – спрашивает папа.

      Она пожимает плечами.

      – Я не знаю, что могла бы улучшить.

      – Ты поймешь, – говорит па, и это звучит словно обещание. На секунду Мэй даже представляет его таким, каким он когда-то был, – бедным художником, на чьей первой выставке продались всего две картины, и обе молодому профессору изобразительных искусств, который случайно проходил мимо и которого – как он всегда любит говорить – привлекли потрясающие сочетания желтого и зеленого и пленили голубые глаза па.

      – А пока, – говорит папа, – тебе, думаю, стоит немного пожить. Тем более что скоро ты уедешь в колледж.

      – Наверное, – отвечает Мэй, стараясь не думать об университетской брошюре, лежащей на ее столе, о всех тех занятиях на кинематографическом