Звезда творения. Ирина Черкашина

возразил другой голосок внутри меня. – И никто не узнает. А кто уже знает, тот никому ничего не расскажет».

      Директор, а за ним и все остальные двинулись обратно по разбитому тротуару. Я украдкой разглядывала нестройную толпу музейных работников, точнее работниц. Кто из них Ольга Николаевна? Антон упомянул, что она «интересная дамочка». А у меня ума не хватило спросить подробней. Кто она: та плотная брюнетка? Или сухощавая женщина предпенсионного возраста, явно очень следящая за собой? Или нежная полнеющая блондинка лет тридцати пяти?

      Я топталась на месте, пока они проходили мимо, но именно нежная блондинка, шедшая последней, внезапно подняла на меня взгляд и едва заметно кивнула. Я молча двинулась за ней.

      И в музей я вошла вслед за музейщиками, словно имела право здесь находиться. К моему удивлению, никто, даже директор, не обратил на меня внимания. Сотрудники с видимым облегчением разошлись по залам. Разговоры их, как я заметила, вращались по большей части вокруг погоды и ситуации на дачных участках и почти не касались только что пережитого на пустыре сражения. Ольга Николаевна снова сухо кивнула мне, приглашая следовать за собой. Мы вошли в узкую служебную дверь, миновали темный коридорчик, служивший, наверное, во время оно проходом для прислуги. Сейчас в нем томились только старые пыльные стулья. В коридор выходили несколько таких же, как и в музейном зале, узких дверей. На одной из них висела поблекшая, заляпанная белой краской табличка «Директор». На стене напротив – прошлогодний рекламный плакат «Ночи в музее».

      – И что, к вам ходят на «Ночь в музее»? – удивленно спросила я, прежде чем успела прикусить язык.

      – Ходят, – пожала полными плечами Ольга Николаевна. – Еще как ходят. У нас в Северо-Каменске, понимаете, не так много мест, куда можно пойти…

      Она отперла последнюю по коридору дверь, над которой подслеповато помаргивал красный глазок сигнализации.

      – Это хранилище исключительно для живописных работ, – сказала музейщица. – А сейчас, когда готовится выставка, здесь только полотна Порфирия Степановича. Вы пока осмотритесь, я сейчас вернусь. Надо отключить сигнализацию.

      Хранилище представляло собой узкую и длинную комнату, оклеенную блеклыми обоями, с единственным зарешеченным окном в торце. В форточку был врезан пожелтевший от времени вентилятор. Пахло в хранилище старой бумагой, краской и пылью. На стене висел большой термометр, который показывал двадцать пять градусов тепла. После тяжелого вечернего зноя – приятная, ровная прохлада. Но я почему-то не чувствовала облегчения. Наоборот, напряжение, охватившее меня возле лабиринта, словно усилилось. Наверное, тому виной были полотна Бесчастного, окружавшие меня со всех сторон. Они – вместе с аурой их создателя – словно обрушивали на входящего всю страсть и весь смысл, который мастер постарался в них вложить.

      Картины, приготовленные к выставке, были расставлены вдоль стен. Я тихонько прошла по комнате, разглядывая их. Порфирий Бесчастный