Обреченный. Раш Рашидович Хадакан

тона, необычайно мягко и вежливо повторил свою просьбу. Но и это не помогло – тот его просто проигнорировал. Тогда Мансур оставил его в покое и зашел вместе с остальными. Через полчаса, когда все уже кончили обедать, Тимур шел, беззаботно насвистывая какую-то мелодию. Мансур стоял в коридоре возле лестницы, где не было камер слежения. Когда Тимур, со своим мелодичным свистом проходил мимо него, он резко схватил его и потащил под лестничную площадку, локтем придавив шею, прижал к стене и сказал:

      – Видимо, мои слова до тебя плохо дошли. Так что же именно из того, что я сказал, тебе было непонятно? – но тот не мог ответить из-за сдавленного горла. – Вижу, – продолжил Мансур, – по хорошему с вами не катит, твари вы поганые. Вас что, надо бить и душить, что ли, паразиты чертовы, – Тимур совсем покраснел, глаза его неестественно вылупились, он, задыхаясь, хотел что-то сказать.

      Мансур ослабил хватку, чтобы выслушать наглеца. Но тот, несколько раз откашлявшись, сказал:

      – Ничего у тебя не получится. Убить ты не убьешь, потому что духу не хватит. Побить – да, можешь, но это все, на что ты только способен. Будешь усердствовать, мы министру пожалуемся, когда он сюда явится, пожалуемся в полицию, которая так же к нам частенько заглядывает. Инспектору по делам несовершеннолетних пожалуемся, – говоря это, он тяжело дышал – дыхание его еще не восстановилось.

      – Ну и что же ты собрался им сказать? Что вы плохо себя ведете? – злобно сказал Мансур.

      – Да нет, – ответил паренек, ртом хватая воздух, – я скажу, что ты меня насиловал…

      Едва успел он договорить последнее слово, как воспитательская ладонь, со всего размаху, врезалась ему в правое ухо. В ухе Тимура прогремел грохот, перешедший в продолговатый звон, из глаз полетели искры. Он упал. Мансур поднял его и влепил еще одну пощечину. Он в яростном гневе тряс его, крича: «Что ты сказал? А ну-ка, повтори, что ты сказал?!», пока тот не зарыдал, бешеным криком прося оставить его в покое. Остальные в классе все слышали, дверь была отворена. Мансур наконец отпустил его, и тот упал на пол и громко, лежа под лестничной площадкой, заплакал. Воспитатель зашел в класс и, как будто ни в чем не бывало, прошел к своему столу и сел. В помещении стояла мертвая тишина, только из коридора эхом доносился заунывный плачь Тимура, который вскоре перешел во всхлипывание. Все безмолвно уставились на экран телевизора. Шел какой-то художественный фильм, звук был почти на минимуме, но о фильме в эти минуты никто не думал. Мансур чувствовал, как у него гудит ладонь правой руки. Ему вдруг стало как-то не по себе. Но, думал он, как бы успокаивая себя, что ему еще оставалось делать? Разве был у него другой способ урезонить этого паршивца? Ведь если человек, даже если он подросток, не способен понять вежливого тона обращения, то с ним, хотя бы на начальном этапе, надо говорить на понятном ему языке. Да, конечно, это ненормально. Ребенок, понимающий только язык насилия, на этом выросший и таким образом воспитанный, и в отношениях с другими будет прибегать к подобным приемам. Но он, Мансур, постарается дать им правильное понимание вещей. А теперь же ему было просто необходимо