Зинзивер. Виктор Слипенчук

даже отдаленное, бросало меня в озноб, заставляло трепетать, словно пламя свечи. Не вставая из-за стола, не прерываясь, стал записывать с лету.

      Проклятые слова поэтов

      мне не дались, она свела

      на нет все красноречье света! —

      Какая женщина была!

      Пусть буду проклят я сполна!

      И мать откажется от сына! —

      Такая женщина одна,

      как песенка у арлекина!

      В ней было все: любовь, хвала…

      и голод страсти темных сил! —

      Какая женщина была!

      И я любил ее, любил!

      Случись ей пожелать во мне

      клятвопреступника хоть раз,

      и я б продался сатане,

      и я, друзья, бы предал вас!

      И не сочел за преступленье б,

      что ваши стоили проклятья?

      Если весь мир был дополненьем

      всего лишь к ней, как брошка к платью!

      В ней было все: любовь, хвала…

      все абсолютно было – всё.

      Какая женщина была!

      О, лучше б не было ее.

      Глава 7

      Внезапный стук в дверь потряс меня. Я вскочил, толком не соображая, что произошло. Властно-требовательный, он ворвался в комнату, словно бы взломав потолок. Меня удивило, что лампочка цела и стены целые – ни одной зияющей трещины. Пока я осматривался, не понимая, в чем дело, стук повторился. На этот раз он не был ни громким, ни властным, ни тем более требовательным. Обыкновенный полночный стук, в некотором роде даже извиняющийся.

      Стучала соседка. Когда открыл, действительно извинилась, попросила, чтобы отдал двустволку. Я беспрекословно отдал. Заранее настроенная на отказ, полная решимости во что бы то ни стало завладеть ружьем, она даже испугалась легкости, с какой оно досталось ей. Потерянно спросила:

      – Заряженное?

      Я ответил, что разрядил, и, чтобы она не сомневалась, сходил за патронами.

      – Ну вот еще, нужны они мне. – Она заметно повеселела. – Конечно, Двуносый и вся его шайка – подлецы! А ты, Митя, молодец, а твоя – стерва! Ты уж, Митя, не обижайся, я – по-простому, – сказала соседка и, двумя руками поддерживая ружье под мышкой (стволом назад), легко и быстро пошла к себе.

      Захлопнув дверь, подошел к столу с намерением продолжить работу – писать. Увы, не хотелось. Чеховское ружье, всегда стреляющее на сцене, не выстрелило. Его унесли, и вместе с ним словно бы унесли вдохновение.

      Но все же главное стихотворение написано, особенно последняя строка, в которой, как ни крути, ты согласился, что лучше б не было ее, Розочки. Ты и соседке не возразил, несмотря на прямое оскорбление. У тебя даже косвенной мысли не возникло – возразить.

      Странное резюме…

      Я попытался восстать, воспротивиться своему неожиданному заключению, но не смог. И себя, и Розочку я воспринимал не по-настоящему, точно литературных персонажей какой-то уж очень заурядной пьесы. Я ходил по комнате и все более и более убеждался, что ружье Двуносого все же выстрелило и хотел я того или не хотел, но своим главным стихотворением я наповал уложил – и себя, и Розочку.

      Как хорошо было бы заплакать, зарыдать, но ничто не проникало в сердце – мертвое, пустое пространство. Точно отмороженный, оглядел и опробовал новое ложе (воспроизвел на нем в некотором роде танец живота).