Донские казаки в борьбе с большевиками. Иван Поляков

на тротуарах и улицах шумела праздная, завистливая, по составу и одеянию, порой чрезвычайно вычурному и фантастическому, пестрая толпа. Все куда-то шло, передвигалось, спешило, все жило нервной сутолокой большого города. Весь этот человеческий улей гудел на все лады. В воздухе стоял непрерывный шум от разговоров, восклицаний, смеха, трамвайных звонков, топота лошадей и резких автомобильных сирен.

      Не кто иной, думал я, наблюдая эту картину, как такая бессмысленная, глумливая толпа делала русскую революцию. Разве не вооруженная толпа дезертиров, черни и вообще подонков общества, науськиваемая на офицеров и других граждан, стоявших за поддержание порядка, начала углублять революцию, кровожадно и жестоко уничтожая и сметая все на своем пути. Ведь еще со времен древней Византии толпа осталась верной самой себе: коленопреклоненная и униженная перед победителем и сильным, она, как зверь, бросилась, мучила и безжалостно терзала низверженного.

      Многие ли серьезно отдавали себе отчет в том, что происходит. Мне часто приходилось слышать заявления, что революция – бессмысленный бунт, нарушивший нормальное течение жизни, однако и внесший в нее что-то новое, но пройдет какой-то срок, и все само собой устроится, войдет в старую колею, а о революции сохранятся только рассказы да легенды. Другие, наоборот, считали, что все безвозвратно погибло и уже непоправимо. Под гнетом грядущей неминуемой гибели они беспомощно метались, лихорадочно спеша использовать последние минуты возможных земных наслаждений. И только немногие, как редкое исключение, одушевленные любовью к Родине и святостью исполнения своего долга, ясно представляли себе обстановку. В годину стихийного российского бедствия, они не растерялись, не пали духом, в них ярко горела глубокая вера в светлое будущее, и они предпочитали умереть, нежели добровольно отдаться под пяту восставшего хама. Как паломники, голодные, оборванные, эти одиночки, со всех концов земли, пробирались сквозь гущу осатанелых людей к светлому маяку – Донской земле.

      Не будет ошибочным утверждать, что на каждые 10 человек Киевской массы приходился один офицер. Я уже указывал, что в Киеве в это время осело около 35–40 тыс. офицеров, из коих подавляющее количество большевистский натиск встретило пассивно с чисто христианским смирением. Оторванные при весьма трагических обстоятельствах от своего привычного дела, оставленные вождями и обществом, привыкшие всегда действовать лишь по приказу свыше, а не по приглашению, наши офицеры в наиболее критический момент были брошены на произвол судьбы и предоставлены самим себе… Начались злостные нападки и беспощадная их травля… Они растерялись… Запуганные и всюду травимые, ставшие ввиду широко развившегося провокаторства крайне подозрительными, они ревниво таили свои планы будущего, стараясь каким-либо хитроумным способом сберечь себя во время наступившего лихолетья и будучи глубоко уверены, что оно скоро пройдет, и они вновь понадобятся России.

      Злободневной