.

кто там, на мельнице. В такое время там едва ли… Может, поохотиться кто забрел?

      Пробрались-таки к мельнице. Ботник с веслом на кормушке к кусту привязан. Через окошко огонь видно, человек у печки возится. У крыльчика, по тыну, рачни развешаны, наметка стоит. Рыболов, как видно…

      – Никак Васяка наш… Больше некому… – прислонясь лицом к мутному стеклу окна, сказал Спиридоныч.

      – Знакомы?

      – Васяка-то? Ну, еще бы. Божий человек. Пойдем-ка!..

      Взошел на крылечко, приостановился и дух перевел:

      – Сразу устал что-то.

      Вошли. Стоял у печи и теперь обернулся старый облезлый грязный человек с смешным в складках лицом, безусым и безбородым, как у старого актера-комика. Попятился и уставился немигаючи, словно к защите от нападения приготовился.

      – Васяка! Не признаешь? А ты погляди хорошенько, чудак-человек!

      Васяка мигнул раза два и беззвучно засмеялся, показывая крепкие и белые зубы.

      – Вон ты какой стал… А этот?

      – Этот мой друг-приятель, товарищ, – сказал про спутника Спиридоныч.

      Васяка обвел зеленоватыми глазами Паромова с головы до пяток и опять беззвучно, одними щеками засмеялся.

      – Он у нас Божий человек. Живет, как птица небесная.

      – Раков жарю.

      – Поставь чайник-то, скипяти водицы: чайку попьем. А все-таки засеребрился ты, Васяка. Видно, и тебя старость догоняет…

      – Ничего. Помрешь, спокойнее будет. Жил в лесах да в болотинах, думал всю жизнь спокойно прожить. Куда тут! Два раза ловили да таскали. Расстрелять хотели… Никуда теперь от человека не спрячешься. Никакого зверя не боюсь, а человека не люблю, боюсь…

      – Скажи ты, Васяка, где делись моя жена с Марфуткой? Ни одного жителя в нашей деревне не нашел. Что тут было? Почему разбежались?

      – Я ведь по-прежнему все в лесах да болотах живу. Слышал разговор, а кто знает, правда или зря. Тебе разя ничего не известно?

      – Ничего не известно, ни-че-го.

      Васяка помялся, почесался и, лениво так выбрасывая слова, словно камни поднимал, безучастно и флегматично начал говорить. Как отступили белые, в избе у Спиридоныча больной «погонник» остался: при смерти был. Пришли товарищи и нашли. Сказывали, Косой выдал. Он все к жене Спиридоныча подъезжал. Женщина из себя красивая была. А она его к чертям посылала. Вот он и донес, что Федосья-то офицера спрятала. Со злобы. Убили Федосью. Саблей, сказывали, зарубили…

      Спиридоныч слушал и, тяжело дыша, только повторял:

      – Так… так…

      Не заплакал. Бросил только, сковырнул с фуражки красную звезду и метнул ее в пылавшую печь, а потом помолчал и еще спросил:

      – А Марфутка?

      – А кто ее знает. Сказывали, что мать зарубили, а Марфутку с собой взяли.

      – Так, так… ну, что ж теперь?.. Теперь давай чай пить, – спокойно закончил Спиридоныч.

      Паромову было не по себе: не знал, что сказать Спиридонычу. Изредка посматривал на его спокойное, сделавшееся суровым лицо, а слова не сходили с языка. Спиридоныч забыл про чай, все смотрел