Тени моего города (сборник). Генри Лайон Олди

Она была стильной; она внушала уверенность.

      О подобных надписях стоит мечтать.

      Подняв глаза и слегка повернув голову, он обнаружил над диваном ковер, а на ковре – меч. Полированной стали, без ножен. В мечах Альбер разбирался слабо, но это не имело никакого значения, потому что вдоль клинка тянулась гравировка:

      «Сэру Альберу,

      лауреату всемирной премии Хост-Пельтца».

      Гравировка облагораживала клинок, будь он даже дешевой поделкой, каких много в лавчонках средней руки.

      Альбер встал, снова подошел к окну и увидел, что на яхте подняли паруса.

      – Значит, так? – спросил он у моря, яхты, книг на полке и меча на стене.

      «Значит, так», – ответили меч на стене, книги на полке, море и яхта и еще благообразный старик в зеркале, который мгновением раньше отошел к окну и вперил взгляд в простор.

      «Значит, так…» – ответил кто-то, у кого были отчаянно зеленые глаза.

      В последнем Альбер был уверен.

      Понимание явилось к нему ледяным и острым, будто нож под лопаткой, и отстраненно-ласковым, как зеленый взгляд, и еще безнадежным, словно желание проснуться.

      – И что теперь? – спросил он на этот раз сам у себя.

      После чего, не дождавшись ответа, вернулся к зеркалу и долго смотрел, как старик у окна хватается рукой за бант в горошек, пытаясь сорвать украшение, ставшее удавкой, как наливается морской синью лицо, обрамленное аккуратно расчесанной бородой, и как грузное тело сползает на паркет.

      Когда старик умер, Альбер еще смотрел в зеркало.

      Совсем недолго.

      «Ты будешь сварливой жизнью? ласковой? безразличной? Ты вовсе не будешь жизнью? Ты уже была?!» – но в зеркале к этому времени не отражалось ничего, кроме призрака белых губ и призрака непроизнесенных слов.

      Впрочем, прежде чем исчезнуть, исчезнуть навсегда и отовсюду, он все-таки успел услышать ответ на свой вопрос, и ответ оказался именно таким, как и предполагалось вначале.

      Ответы – убийцы вопросов, но ни одному комиссару полиции не придет в голову призвать ответы к ответу; не придет, а зря.

      Зря.

      А у расстеленной кровати, еще хранившей запах быстротечной любви, в комнате, чья хозяйка весьма удивилась бы, узнав, что она вчера утром сдала ее какому-то молодому человеку с сомнительной репутацией, навзрыд плакала зеленоглазая женщина. Плакала, зная, что вскоре будет вновь сидеть в баре над морем, в дне без прошлого и будущего, устало глядя на грейпфрут, нарезанный дольками, и никто не пройдет на этот раз мимо по набережной, шаркая башмаками, никто не сядет за соседний столик и не спросит шампанского.

      Плакала женщина.

      Одна.

      На полу.

      Между «вчера» и «завтра»; всегда посредине.

      За окном кричали вечные чайки.

* * *

      Это рассказ о студенте Альбере и зеленоглазой Женевьеве, это рассказ о холодном море и драчливых чайках, это рассказ о журавле в небе, и синице в небе, и ветре в руке, плотно сжатой в кулак, ибо у нас в руках редко остается