Обида. Леонид Зорин

условии – не собеседовать, а внимать.

      – Он не по возрасту разумен, – кивнула Александра Георгиевна, – все наши ближние тяготеют к монологической форме общения, просто иные это скрывают.

      Ганин буркнул:

      – С большими усилиями.

      – Мария Викторовна Камышина совсем не скрывает, – заметил Бурский.

      Александра Георгиевна вновь улыбнулась.

      – Она – поэт. Поэт должен быть искренним.

      Они еще с полчаса обговаривали подробности и возможные сложности. После чего гости простились.

      На улице Греков грустно вздохнул:

      – Сладостный дом – уходить не хотелось. Я только в книжках читал о таких.

      – Традиционность – хороший тон, – сказал меланхолически Бурский. – Особенно в наше стебное времечко.

      – Хотел бы я жить в этаком гнездышке, – мечтательно проговорил Женечка. – Плавно, сторожко и неторопко. Чтобы, достигнув зрелой поры, иметь гармонию в психосфере и сходную Александру Георгиевну. Ароматическое существо. Дышит духами и туманами. Я позавидовал нынче Ганину.

      – Кто не мечтает о мире в душе? – откликнулся Бурский. – А Ганин… вы правы – Ганин умеет оказаться в нужное время в нужном месте.

      Реплика эта, не слишком внятная, имела – Женечка это почувствовал – второе дно. За нею скрывалась своя история отношений.

      3

      Прошло приблизительно две недели, и Бурский сообщил подопечному: звонок от Александры Георгиевны. Все получилось, Мария Викторовна позволила Женечке с нею связаться. Вот ее телефонный номер.

      – Долго же она размышляла, – буркнул молодой человек. – Видимо, наводила справки, насколько я чист и благонадежен.

      – Похоже, рентген благоприятный, – задумчиво согласился Бурский.

      Мария Викторовна Камышина жила в однокомнатной квартирке в доме, неотличимом от прочих, почти на самом краю Юго-запада. В крохотной прихожей на вешалке под шапкой-кубанкой висел овчинный слегка приталенный кожушок. Женечка поначалу решил, что есть еще один визитер, потом он понял, что амуниция принадлежит самой хозяйке.

      Ей было немногим больше пятидесяти, она была тоща и черна. Темными были не только волосы, впрочем, в островках седины, темными были и впалые щеки, и страстные угольные глаза. Казалось, она почернела однажды от неких жестоких душевных бурь. Женечка понимал, что Камышина старше Александры Георгиевны лет на пять, не больше, и все же казалось, что это совсем не та генерация.

      Комната была ей под стать – монашеский, аскетический стиль. Решительно ни одного постороннего, необязательного предмета. Стол в центре, рабочий столик у стенки под четырьмя книжными полками. В углу небольшой иконостас, узкая девичья кровать. Над нею висела фотография – единственная во всей квартире – сухое нахмуренное лицо с жесткими задубелыми скулами, с мрачным неуступчивым взглядом.

      – Хотите чаю? – спросила Камышина.

      Женечка вежливо отказался.

      – Может быть, чего-то покрепче?

      Женечка отказался вновь.

      – Я