Слепые и прозревшие. Книга первая. Ольга Владимировна Грибанова

Да Колюшка! Да я уж и не знаю…

      – Ты говорила, у тебя соль кончается. Купить? И мыла у тебя последний кусок.

      – Голубчик! Да ведь как ты все помнишь-то? Колюшка-то родимый…

      А Коля, махнув ей на прощание, ехал дальше. Ехал мимо Веры Ивановны и стучал в оконную раму:

      – Вера Ивановна, день добрый. Вам в Красавине чего купить?

      Худенькая аккуратная Вера Ивановна подходила к окошку и ласково отвечала:

      – Здравствуй, дорогой. Да что там купить… Наверно, и не надо ничего. Все у меня есть.

      – А булки-хлеба? А масло сливочное вдруг будет?

      – Да, может быть…. Если такое чудо, что масло… пожалуй, возьми, – смущенно улыбается она. – Денег-то хватит ли? Возьми еще.

      – Потом рассчитаемся.

      И Коля трогается с места.

      Следующая остановка – совсем покосившаяся избушка. Здесь приходится сойти с боевого коня и войти в дом. Если баба Дусенька не сидит на завалинке, то она дома, на кровати, охает и растирает тяжелые отекшие ноги.

      К ней Коля заходил каждый день обязательно, с тех пор как услышал вечером очень встревоживший его разговор. Баба Катя рассказывала маме о прожитой зиме:

      – А Дусенька-то у нас этой зимой совсем помирать решила. Дело-то как было… Мы сложились, а Нинка всем дров на зиму закупила и мужиков наняла. Те привезли, напилили – все слава богу! А ночью те дрова у Дусеньки и пропали. Да мы и знаем, на кого думать: пеструхинский здесь один шатался, такой пес-мужик. Пошла Дунюшка в сараюшку – а там щепки одни. Так она ведь, что ты думаешь, Светушка, и обрадовалась. Думала, Бог ей смерть мягкую посылает – заморозиться да сном и помереть. И нам-то никому не сказала, что дров у нее нет, и не знали мы.

      Мороз-то ударил сразу после ноябрьских, да и снежку подвалило.

      Нинка утром ко мне бежит. Пошли, говорит, к Дусе, что-то печку она второй день не топит. Веру Ивановну позвали, снежок с крыльца отвалили, а то в избу-то не войти. Входим – а в доме что на дворе, мороз такой же!

      Лежит наша Дусенька на кровати, платочком белым повязалась, платьишко светленькое надела, чулочки новые, ненадеванные – приготовилась, значит! Лежит, а вроде дышит еще, парок от лица идет.

      Ну Нинка скорее на крышу полезла, трубу откопала. А мы с Верой Ивановной давай Дусеньку водочкой оттирать. Уж не знам, как и подняли-то. А она, слышь, и заплакала, что помереть не дали. Нинка и давай ее по матушке-то крыть: а-а-а, такая-сякая, греховодница, раньше сроку на тот свет захотела. Язык-то у ней как помело!

      Так ведь она, Нинка-то, Дусю к себе в дом забрала и всю зиму ее выхаживала. На свою кровать ее завалила, и вставать-то не давала, и кормила в кровати. А та только слезоньки лила: «Что это я как барыня, ем, да сплю, да радио слушаю». Так мы теперь все смеемся: барыня, мол, наша!

      Вот поэтому к бабе Дусе надо было Коле обязательно зайти и самому посмотреть на ее полках, чего не хватает: спичек ли, соли, сахару. А то Дусенька сама и не помнит, что у нее есть, чего нет. Она и годов своих не помнит! Уж сколько лет твердит, что ей восемьдесят пять!

      И наконец надо поздороваться с бабкой Ниной,