целый ворох. Рубашки стирать не имело смысла, погладить их тут я все равно не мог, но оставались две свежие, одна нетронутая еще с Таллина, другую мне постирали в гостинице, за несусветные деньги, и я подумал, что до Италии продержусь, а в Италии попрошу Гаяне мне помочь. Однако носки и трусы отдавать Гаяне я никак не мог, поэтому отправился с ними в ванную, бросил в раковину, включил воду и стал намыливать. Четверть века мне не приходилось ничего стирать, все делала Рипсик, ее подруги рассказывали мне, как она в юности смеялась – мол, носки стирать мужу она не будет, однако она их стирала, и все остальное стирала, и что надо было поутюжить, утюжила, и заботилась о том, чтобы у меня были новые рубашки и белье, не все ее покупки можно было назвать удачными, иногда рукава не доходили мне до запястья, что поделаешь, китайская дрянь, и сейчас я горько жалел, что иной раз реагировал на это иронической репликой, ведь Рипсик хотела как лучше, шить рубашки сама она не могла. Зато свитеров она мне связала дюжину или больше, разного цвета и с разным, порой сложнейшим, узором, но подлинным ее шедевром стал мой халат, длинный, просторный халат из толстой махровой ткани цвета слоновой кости, как Рипсик своими слабыми руками с ним справилась, я не знаю, халат был ужасно тяжелый, но справилась. Что в сравнении со всем этим какая-то шапочка с вышитой буквой «М»! И четверть века каждое утро она убирала не только свою постель, но и мою, лишь в самый последний год, когда химиотерапия отняла у нее силы, до меня дошло, что я могу убирать и сам, а с весны я стал убирать и ее постель, но вот к стирке она не подпускала меня до последнего, только полоскать иногда позволяла. Теперь мне приходилось все делать самому, но я был готов стирать и ее, и свое до конца моих дней, только бы она была со мной…
А может, Рипсик погубила обостренная чувствительность, нежное сердце, скрывающееся за внешним спокойствием? Людей, которых она любила, было немного, но зато ее любовь была верной и крепкой. Рипсик очень переживала за своих родителей и трагически воспринимала медленный уход отца. Когда он постарел, его разум ослаб; помню, как она в Ереване огорчалась, находя отца в середине дня дремлющим в кресле, она старалась ему помочь, ставила в каждый приезд иглы, беседовала с ним на разные темы, чаще всего об опере, отец тогда оживал и мог долго рассуждать, почему этот певец ему нравится, а тот не нравится, из композиторов он, кроме Верди, очень любил Россини, и Рипсик унаследовала его любовь, – в последние годы, когда в Интернете стали выкладывать раритетные оперные записи, она собрала все оперы Россини и жалела, что отец уже не может их слушать. Умер он зимой, ему было за девяносто, так что тут, пожалуй, уместны слова «закон природы», когда-то ведь нам всем придется уйти, и случилось это просто и спокойно – настолько, насколько вообще смерть может быть спокойной, – он просто однажды утром не встал из постели и продолжал спать еще двое суток, и в какой-то момент перестал дышать. Мы прилетели в Ереван в ночь перед похоронами, Рипсик вместе с мамой и Гаяне устроились в широкой
