Смерть во фронтовом Киеве. Станислав Казимирович Росовецкий

даешь – моего. Нашего! А при чем тут Сашок?

      – Воистину, пресветлой Иштар клянусь: ни сном, ни духом…

      – Корейцы разве к тюркам относятся?

      – Родственники. Да не сбивай меня, Басаман, чего ты… А наша вон Смирнова…

      – Бураго! Теперь и, боюсь, надолго Бураго я, Юрочка.

      – Ну извини, помню тебя Смирновой. У нашей Смирновой отец русский, а мать зато…

      – Да, Юрочка, мою покойную маму угораздило родиться еврейкой!

      – И напрасно сердишься, право. В наше время…

      – Х‑ха, дор-р-огая! Сколько раз говорил тебе: папа слишком севэрный, мама слишком южная – в среднем выходишь ты типичной прекрасной киев..

      – Штраф! Егупец! Штраф!

      Ангелос Флоридис поднял брови, в милой растерянности улыбнулся и похлопал себя по карманам. Помедлив, сделал вид, будто снимает с руки часы.

      – Простите, рэбята, запамятовал. Прэкрасной, м‑м‑м, егуптянкой. Так годится?

      – Египтянкой? – скорчила Милка свою гримаску, победительную, как прежде.

      – Скорее уж цыганкой. – галантно склонился перед нею Толян. – Иван Иванович Дмитриев так про цыганку, Милочка, написал: «Жги, египтянка…», ну и дальше там…

      – Принимается, – смилостивилась Милка. – Теперь мне что – на столе сплясать?

      Стол для того годится. Стаканы, тарелка с остатком жалкой закуси. И пустые бутылки не пришлось бы Милке смахивать длинной своей ногой: убраны по студенческой ещё привычке на пол. А ноги у женщин с возрастом не меняются. У Милки уж точно… Как её дразнили-то?

      Пароход плывет по Волге,

      У Смирновой ноги долги!

      А ведь народная эстетика победила: коротышке легче укрыться за мусорной урной, если… Что? Генка продолжает шутку.

      – Да, здорово. Спрячь, Гена, свои золотые. Не такой штраф мы имели в виду.

      – Я пуст, Сашок. Честно. Привык в питейном деле к европейскому стандарту.

      Общий вздох разочарования. Надеялись в глубине души, что у Генки в «кейсе» кое-чего припасено. Иначе и не вспомнили бы, наверное, о запрете называть город его настоящим именем. Нет, только Егупец, как у Шолома Алейхема. Табу пошло с давней той поры, когда всей компанией полтора семестра играли в еврейскую семью: каждый получил еврейское имя, у каждого прорезался свой образ. Сураев был там недотепой Изей Рабиновичем, а Милка – его тетушкой Фаней, для неё с вечеринки тащит Изя кусочек торта. Допрыгались тогда до разбора личных дел на курсовом бюро, где одна надежда оставалась на его члена Ошку, он же Соломончик Меерович, человечек деловой…

      – Ах Гена, Геночка, Генуля, – протянул, лучась всеми своими морщинами, Толян. – Вон у тебя квартира своя собственная, подзабыл уже, на сколько комнат, в Афинах, дача, ты говорил, на Олимпе, фирма у тебя своя. А почему? Живешь ты в своей стране, в самостийной Греции. Ведь помним, как в одной черненькой рубашечке бегал, когда с нами учился. Вот и мы хотим, чтобы здесь стало так же, как у тебя в Афинах.

      – Не так всё просто, Толик, –